Зря мы иногда посмеиваемся над некоторыми слабостями Риммы Федоровны, достойной геологини послевоенного времени, когда на женщин свалилась вся тяжесть этой профессии, поскольку мужчины–геологи значительной частью погибли на фронте. Не будем забывать для примера, что якутские алмазы открыла тоже достойная женщина Лариса Попугаева (По рассказам причастных, не получила Государственной премии, будучи беспартийной.) Наблюдать, как в жуткую в погоду, примостившись в неудобной позе на обнажении, она орудует молотком, мурлыкая под нос «Закури, дорогой, закури…» или «Помню мезозойскую культуру…» из незабвенного студенческого репертуара послевоенной поры, нельзя без чувства уважения. В Арктику она пришла пораньше меня, причем начала работать в 50–х годах с самим Н. Н. Урванцевым, одним из самых известных геологов предвоенной поры, за которым месторождения современного Норильска и ликвидация «белых пятен» Таймыра и Северной Земли. Получить такого наставника в начале своего научного пути — везение выше среднего. Не сам тыкаешься носом, казалось бы, в неразрешимые проблемы, а под водительством умудренного наставника, прошедшего все и вся, который тебе подскажет, в трудную минутку поддержит, а надо, скажет все, что о тебе думает… Не могу пожаловаться на собственную школу, но, конечно, мне не хватало на Навой Земле подобного наставника. Отдает должное ребятам из отряда Ильина, хотя и с позиций своеобразного женского эгоцентризма:

— Нет, я бы так не смогла… Как вы на ледниках такое выносите…

Градусову, похоже, она не может простить равнодушие к геологии, в чем, несомненно, несправедлива. Нет–нет, а при обсуждении геологических проблем Ильин поинтересуется: «А девон — это сколько же лет?» Или его неожиданный комментарий: «Смотри–ка, моложе силура…» Порой задает вопросы, способные озадачить умудренного специалиста: «А самые древние породы — сколько лет? Четыре миллиарда — не может быть!.» В качестве помощника Соболевской он явно не на месте. Лихой водитель вездехода, для которого пересечение Таймыра что вдоль, что поперек раз плюнуть, совсем не подходит для дела, с которым бы справилась любая аккуратистка–студенточка, хотя сам Ильин видит свою роль в другом: «Мое дело — носить рюкзак за Риммой Федоровной и охранять ее от медведей».

Вот такие проблемы отряда, работающего, прямо скажем, в экстремальных условиях.

Мне не раз приходилось наблюдать, как не самые лучшие человеческие свойства в сходных условиях порой начинают буквально расцветать не лучшим образом. Приятно отметить, что у Ильина — ни намека на что–либо похожее. Знал, кого брать в свой отряд. Владимир Федорович определенно склонен к глубинным решениям, не лежащим на поверхности, причем задолго до выезда в поле. Сдержан и внешне не склонен проявлять своего руководства, но ни у кого здесь не возникает сомнений, кто здесь лидер. В этой роли напоминает айсберг: главное уже сделано на базе или даже на Большой земле, а здесь все предоставлено инициативе исполнителей. (Другое дело — их подбор, но это тоже сделано на Большой земле.) В поле Ильин пашет наравне со всеми, не меньше, а скорее больше… Главное в отряде — дело, что и определяет все остальное. Никаких вольных «мужских» разговоров, на которые наложено негласное табу. Только однажды Поляков, самый молодой и вдобавок неженатый, видимо, под влиянием солнечной и расслабляющей погоды, нарушил это «табу» неожиданным вопросом: «Владислав Сергеевич! А у вас были любовницы?»

Коллеги явно расценили вопрос как безнравственный, и под осуждающими взглядами вопрос (как и ответ) повис в воздухе. В общем, никакой раскованности, столь характерной для многих экспедиций там, на Большой земле.

Как обычно, побудка у нас в любую погоду точно в семь тридцать, призыв Жени на завтрак способен поднять даже мертвеца. Существует, разумеется, и моральная сторона: попробуйте опоздать на завтрак, если человек сам поднялся пораньше, сам взял на себя обязанности кока, освободив тем самым тебя от обязанностей, которые многие воспринимают как обременительные. Вот и вылезаешь из спального мешка, чертыхаясь про себя, и, отправляясь к морю на утренний туалет, одновременно просматриваешь, напилены ли дрова, запасена ли вода в ведрах, и т. д. Точно так же после еды работу по мытью посуды буквально рвем из рук друг у друга, потому что, не сказав ни слова, Женя сделает ее сам: такого мы допустить не можем. Не стоит заблуждаться — так обстоит дело далеко не в каждой экспедиции. Я склонен думать, что Женя где–то в свое время насмотрелся совсем другого и теперь по–своему активно утверждает свое положительное начало по принципу: если не я, то кто? Такая жизненная позиция требует уважения без скидок.

Быт, разумеется, остается бытом, и отношение к этой проблеме проявляется по–своему. Я, например, к ужасу остальных, утреннего омовения иначе как из моря не признаю. Зато какое ощущение бодрости после морского рассола! Правда, для этого приходится в сапогах с поднятыми отворотами заходить подальше от берега, рискуя при накате принять холодную ванну в полном облачении, что не вполне по–светски… Что делать, приходится уступать обстоятельствам: в Арктике как в Арктике! На такое умывание меня повадился сопровождать песик, дезертировавший с «Хмельницкого», и нередко после омовения я не могу обнаружить полотенца или мыльницы: чего еще ожидать от дезертира?

Еще одно существенное отличие в одеянии от ленинградцев, которые, узнав, что я обхожусь без свитера (его мне заменяет меховой жилет), заподозрили меня в легкомыслии. Такой жилет под комбинезоном из плотной нейлоновой ткани на ходу очень удобен, и лишь в сильный ветер я дополняю свой «выходной костюм» штормовой многослойкой: просторными ветрозащитными брюками на помочах в сочетании с анораком. «Всепогодными» в таком полевом снаряжении остаются только рыбацкие сапоги–ботфорты. Головной убор в приличную погоду — берет, на холоде или ветре — меховой летный шлем.

Определенно в это время обозначился своеобразный дисбаланс наших усилий и оставшегося полевого времени: напряженный труд в августе сменился вынужденным из–за непогоды простоем в сентябре. Первый же осенний месяц украл у нас всю хорошую погоду, которую так щедро отпускал август. Правда, к 4 сентября непогода утихомирилась, и мы с Платоновым срочно отправились к верховьям ледника Визе. В моих интересах было прогнать барометрический ход по леднику как можно дальше и выше, что одновременно позволяло посетить наиболее отдаленные нунатаки.

Маршрут получился солидный: в оба конца под тридцать пять километров, причем с возвращением, естественно, пришлось «давить холостяка». У самой цели Платонова, отдаленной скальной стенки, карабкались по крутым снежникам с зоной трещин у подножия, с полной гарантией остаться там в случае срыва. Очень тщательно пришлось работать ледорубом, а в трещины мы просто старались не заглядывать во избежание искушения. На самой дальней точке нас накрыл дождь, стала садиться облачность. Казалось, скалы и осыпи исходили противной сыростью, но при этом было так тепло, что с возвращением большая часть наших следов на фирне стаяла, и, таким образом, мы не могли использовать известный принцип «след в след», сохранивший в подобной обстановке немало нервов, а временами и жизней.

Мы находились в настолько отменной полевой форме, что, к ужасу Риммы Федоровны, на следующий день отправились на ледник Анучина, на котором Арктика преподнесла нам настоящий подарок: ни единой трещины на пологой поверхности, хоть катайся на коньках в любом направлении, что сохранило силы на будущее, тем более что общая ситуация оказалась не в нашу пользу. На восток из–за трещиноватого ледника Визе не пройти, другие достойные цели в окрестностях мыса Визе отсутствуют, радиосвязь из–за магнитной бури прервалась, судна нет, на море сплошной затянувшийся шторм. Ситуация как на войне: возможности плацдарма, доставшегося тяжелой ценой, исчерпаны, а отступать некуда. Пытаясь разглядеть у горизонта долгожданное судно, мы видели только осточертевшие айсберги.

Соответствующие записи в дневнике: