Последовали разнообразные предложения, в большинстве достаточно жестокие:

— Приковать к плите.

— Оставить на третью зимовку.

— Высадить на Богатый.

— Подвергнуть килеванию на «Мурмане».

Самый свирепый заявил:

— Снимай штаны, я набью тебе морду.

— Мягше к людям! — осадил его Зингер. — Товарищ высказывается не в духе времени, разгул сталинизма закончился. Тезка, слушай сюда, как говорят в славном городе Одесса. Твоя морская необразованность едва не поставила тебя на грань линчевания. Скажи, неужели светлый образ «Унжи» из наших розовых снов похож на этот прокопченный утюг ледокольного типа? Я согласен — это превосходное судно, покрывшее себя неувядаемой славой в походе к папанинцам, минного заградителя в военные годы и гидробазы в мирные дни. Однако не оно вернет нас в лоно Большой земли, не оно на крыльях грез унесет нас за моря в родной Институт географии под сень кремлевских звезд. Чувствуешь ли ты раскаяние в содеянном тобой по темноте своей? Покайся же, ибо повинную голову и меч не сечет…

Так товарищ Зингер провел очередное мероприятие по поддержанию вверенного ему личного состава в должном политико–моральном состоянии (полиморсос на полярном сленге), а виновник переполоха, удрученный, поплелся к своей плите, убедившись, насколько опасно выдавать желаемое за действительное.

При последнем посещении стационара Барьер Сомнений обнаружили, что жизнь там приближается к грани возможного. Если Ледораздельная в области питания с каждым месяцем погружалась в толщу ледника, то посещенный стационар в области расхода с каждым месяцем все больше вытаивал на ледяном пьедестале под домиком, который защищал его от жарких солнечных лучей, образуя так называемый ледяной гриб, или стол, как это называется на ледниках Кавказа или Альп. Сам домик в процессе вытаивания не только возвысился над ледниковой поверхностью, но и накренился. Теперь просто попасть в него уже проблема, даже налить тарелку варева на наклонившемся столе. Избыток экзотики — тоже нехорошо, тем более на фоне окрестностей домика, где вытаивают груды разнообразного мусора и угольной золы. Вытаяли и рухнули флюгера. Никогда бы не подумал, что обитатели домика были настоящими обжорами, но сотни пустых металлических и стеклянных банок уличали нас в этом.

Что касается последних геодезических наблюдений на поперечном створе Перевалка — Бастионы, то лучших условий быть не могло, просто потому, что вскрывшиеся трещины перестали быть замаскированными капканами. Правда, на гребне Бастионов, которые оседлала тонкая пленка орографической области, задержала на несколько часов — но это уже мелкие неудобства по сравнению с былыми испытаниями. Я также получил засечками современное положение лагеря экспедиции Ермолаева, в 1933 году располагавшегося на верхней бровке Барьера Сомнений, что позволяло определить скорость его движения. Определенно это важный дополнительный материал, которым не следует пренебрегать. Уже поэтому мой последний выход на ледник не был бесполезным.

В ожидании видимости читаю литературу, накопившуюся за два года в домике. Почему–то запомнилась «Юность короля Генриха IV» Манна в довоенной «Интернациональной литературе» и довольно занудная вещь А. Коптяевой о враче Иване Ивановиче, дожившем до седых волос и докторской степени и так не разобравшемся со своими возлюбленными. Ситуация абсолютно неактуальная посреди ледяного безмолвия, но описанные в повести знакомые мне окрестности Большой Калужской с Президиумом Академии наук и парком Горького вызывают множество воспоминаний. Похоже, я даже ощутил летний зной, когда асфальт становится мягким, а от каменных стен пышет жаром, и где–то за зеленью Нескучного сада дышит приятной влагой Москва–река. Как давно все это было… К обеду 13 августа вернулся в базу.

Подготовка к приходу судна вступила в решающую фазу. По опыту прошлых грузовых операций наши умельцы во главе с Романовым–старшим и Николаем Неверовым сколотили мини–причал, позволяющий принимать два кунгаса одновременно. Соорудили на берегу, столкнули трактором в море, опробовали и снова вытащили на берег, чтобы не достался в добычу очередному шторму. А груда ящиков на берегу просто радует глаз, люди работают с шутками- прибаутками, подгонять никого не надо.

Чижов дает распоряжение — патроны, выданные на руки участникам маршрутов, расстрелять, карабины вычистить и упаковать. Что называется — дожили. Полдня рвали воздух залпы и одиночные выстрелы, полдня тянуло порохом от Базового снежника Бургомистры, дождавшись окончания стрельбы, срочно выслали воздушный патруль, который, облетав базу и стрельбище, возвратился с докладом к пернатому населению о необычном поведении людей в бухте Володькиной. Ляля Бажева все чаще напевает песенку–заговор, в попытке вызвать таинственную «Унжу» из морского простора:

Полярник, за которым плывет моряк, тем более счастлив.

И настал день! Вечером 7 сентября (мы рке в третий раз встречали наступление вечерних сумерек на Новой Земле) с полярки сообщили: «Унжа» на траверсе Архангельской губы, всего в сотне с небольшим километров от нас. К этому времени кают–компания базы лишилась почти всей мебели, и голоса словно отлетали от голых стен, поэтому обсуждение ближайших жизненных перспектив запомнилось в сопровождении странного гулкого эффекта Основная тема — успеет ли за ночь долгожданная «Унжа» добраться до нас Разумеется, все считают, что «Унжа» движется слишком медленно.

Ближе к полуночи устанавливаю на полуострове Савича теодолит и долго ищу в сумеречной морской дымке где–то у мыса Макарова такой желанный крохотный топовый огонек Ни огней, ничего похожего на очертания судна в бесконечной череде волн. Необычайная тишина объяла Новую Землю накануне столь знаменательного события. Наша база в глубине бухты Володькиной затаилась в безмолвии. Возвращаясь с Савича, впервые задумался: неужели все окружающее совсем скоро станет нашим прошлым, пусть даже и неповторимым? На берегу бросаются в глаза огромные груды ящиков, затянутые брезентом. В отличие от высадки два года назад, сейчас все в идеальном порядке и строго соответствует маркировке. Портативный мини–причал ласкает глаз белизной свежеоструганного дерева. Уже скоро…

— Была связь с «Унжей», — информирует нас утром полярка голосом Щетинина. — У Баренцевых островов они. Обещают быть во второй половине дня.

На базе все готово к последнему авралу, и последние часы тянутся особенно утомительно и тягостно. Погода стоит спокойная, временами солнце. Сейчас это никого не волнует, люди погрузятся даже в ураган. Временами кто–то нарочито лениво поднимается к моему теодолиту и самым безразличным голосом интересуется:

— Еще не видно? Ну–ну.

После полудня я в который раз заглянул в окуляр и осторожно провел трубу микрометренными винтами по горизонту. Сердце у меня тревожно екнуло — что–то постороннее, размером чуть побольше самой занюханной молекулы, возникло в пустынном морском пейзаже, зацепившись за сетку нитей в самом центре поля зрения. Не просто зацепилось–медленно смещалось относительно вертикальной нити. Пока это скорее признак парохода, чем сам пароход. Самые нетерпеливые из околачивавшихся поблизости продолжили эти поиски.

— Дик, — посоветовал Зингер, — бери по десятке с желающих, к вечеру у тебя будет куча денег.

— Это не судно, — вдруг произнес кто–то чересчур медленно, едва не по слогам, — скала.

— Сам ты скала, — парировал очередной наблюдатель, продемонстрировав Фоме Неверующему здоровенный кулак.

…Итак, это случилось! Теперь уже ни у кого не было сомнений, что в окрестностях мыса Макарова появился пароход, и, самое главное, он пришел за нами. Но прошло два или три часа, прежде чем мы услышали такой радостный и желанный плеск отданного якоря и грохот якорной цепи. Всего–то старенький, явно потрепанный пароходик: на полторы тысячи тоннажа. Даже на расстоянии клепаные швы корпуса напоминали выпирающие ребра дистрофика, а потеки ржавчины тут и там проступали в пятнах отвалившегося сурика. И все–таки это был самый замечательный корабль в мире, прибытие которого знаменовало наступление нового этапа жизни для каждого из нас.