Период после Первой мировой войны во многих отношениях похож на сегодняшний. В частности, тем, что у тогдашней молодежи тоже было ощущение, что она живет в период времени абсолютно вне истории и в какой-то духовной анархии. Совсем иначе чувствовали себя молодые офицеры, нашедшие в создателе рейхсвера, генерал-полковнике фон Секте, подлинного вождя и безоговорочно принимавшие его в качестве безусловного авторитета во всем: в политике, в боевой подготовке или в образовании. Наше доверие к нему было безграничным, и на этом основывалось его огромное влияние. В годы политического кризиса, когда началась борьба за власть, армия нашла поддержку в самом этом доверии, но постепенно стала воспринимать посторонние влияния.

При двух непосредственных преемниках Секта, генерал-полковнике Хейе и фрайхерре[14] фон Хаммерштейне, армия перестала жить, полностью замкнувшись в себе, о чем позже свидетельствовало дело Ульмского полка (Шерингер и Людин)[15]. Постоянная угроза с востока ясно обозначилась с возрождением активности поляков и чехов; к ней следовало прибавить становившуюся все острее боль от существования коридора, отрезавшего от рейха Восточную Пруссию и бывшего постоянным источником политической напряженности; а еще обоснованную тревогу из-за усиливавшейся в стране оппозиции правительству Брюнинга, которое в то время вело с западными державами переговоры об очень умеренных уступках с их стороны в военной сфере.

В это же самое время усиливалась пропаганда национал-социалистов, которые благодаря патриотической риторике и умелому использованию психологии масс приобретали все большее влияние на весь народ. Их успеху способствовал пример других стран: Италии, Испании, Турции, Польши, в которых новая авторитарная система оказывала воспитывающее воздействие на массы и, казалось, вела к невиданному экономическому процветанию и росту международного влияния этих стран.

Борьба против германской коммунистической партии, руководители и политические цели которой, в чем не было уже никаких сомнений, полностью зависели от Москвы, рассматривалась как совершенно оправданная. Сегодня, то есть через двадцать с лишним лет, чересчур легко забывается, что в тот момент, когда росло число безработных и предъявлялись требования выплаты непомерных репараций, идея борьбы против влияния восточного коммунизма, о которой впервые заговорили не как о классовой борьбе, а в более привлекательных терминах, вроде «народного объединения», вызвала мощный отклик, в первую очередь среди молодежи, а ее практическим следствием стало ослабление порядка.

После отставки фон Секта символом единства для армии стал старый фельдмаршал фон Гинденбург. Он продолжал пользоваться репутацией военного вождя, поскольку никто не знал о старческой немощи, мало-помалу овладевавшей им. После свержения монархии не хватало власти, независимой от повседневной политики. В отсутствие выдающейся личности, даже дела на Бендлерштрассе[16] медленно подпадали под влияние борющихся партий. Если на нас, служивших в строевых частях, происходящие события не производили сильного впечатления, у высшего командования они вызывали чувство неуверенности, которое ему не удавалось скрывать. И тогда армия, до того намеренно остававшаяся аполитичной и полностью подчиненной власти военных начальников, заинтересовалась политическими вопросами, не побоялась занять позицию, перестала быть во всем единой, и с тех пор, даже если она не признавалась в этом самой себе, все уже было не так, как прежде.

День взятия власти национал-социалистами застал армию в напряженном ожидании того, что ей принесет вся эта суматоха. У всех нас было впечатление, что мы присутствуем при каком-то эксперименте, которому мы желали успеха и который считали своим долгом поддержать, чтобы вырваться из лап авантюристов, провалившихся, как говорили, в своих попытках покончить с экономическим кризисом, в то время как мы желали более стабильной ситуации в стране. Мы полагали, что люди нашего круга вступали в партию с намерением своим влиянием направить ее политику в более умеренное русло. Кроме того, народ, не принимавший культ голой наживы и уставший от нищеты, сплотился в своем желании экономического и социального возрождения. Конечно, Гитлер получил на выборах менее половины голосов избирателей, но мы видели также, что враждебные ему массовые партии и крупные организации не оказали действенного сопротивления и что невозможно было больше призывать к всеобщей забастовке, как было в дни Капповского путча. Мы видели, что органы управления – рейхстаг, правительства отдельных земель и всего рейха, даже сам рейхспрезидент уступили. Мы видели – и это четко выделялось первым планом, – что две мощные идеологии современности, социализм и национализм, объединялись в гитлеровском движении.

Однако если мы хотим оставаться объективными, то не должны судить о тогдашней ситуации с сегодняшних позиций. В начале Третьего рейха огромное большинство немецкого народа не предчувствовало опасности моральной и культурной деградации; оно не предвидело войну, которая потрясет весь мир; и оно никоим образом не могло ничего этого предвидеть, вопреки попыткам современной пропаганды уверить нас в обратном.

Мы не ищем здесь доводов, которые бы послужили нам извинениями. Когда хочешь изучать и оценивать намерения и действия людей, надо, прежде всего, поместить их в те исторические рамки, в мир, который они знали, во времена, в которые они жили. Это мы и пытаемся сделать в том, что касается вермахта. Тем не менее мы убеждены, что сегодня эта цель может быть достигнута только усилиями памяти, мысли и совести.

Нельзя упрекнуть немецкий народ за то, что он смотрел на день Потсдама[17] как на синтез старого и нового времен, а не как на слишком хорошо знакомую мизансцену. Потом политические события пошли, казалось, по-старому и привели к частичному отказу от ограничений в военной сфере. Кроме того, следует вспомнить, что Брюнингу, несмотря на то что он пользовался уважением в армии и имел весьма высокий личный престиж за рубежом, державы-победительницы отказали в переговорах о самом умеренном перевооружении, тогда как те же самые державы, когда Гитлер громогласно заявил о перевооружении Германии, лишь выразили свой протест на словах, не подкрепив его прямыми действиями.

Нет ничего необычного в том, что армия, располагавшая лишь легким вооружением и даже деревянными пушками, с радостью приветствовала конец того положения, которое она считала недостойным и временным. Однако форсированное перевооружение не принесло офицерскому корпусу никаких личных преимуществ ни с материальной, ни с интеллектуальной точки зрения. Авторитет его в войсках был немногим выше, чем во времена Секта; жалованье оставалось прежним, и, поскольку вследствие сложившихся обстоятельств на службу вернулось много бывших офицеров императорской армии, карьерный рост должен был замедлиться.

Как мы уже говорили, Гитлер поначалу требовал лишь ограниченного перевооружения, призванного обеспечить защиту и оборону границ рейха. Одновременно и, возможно, независимо от него, но под влиянием его действий, СА попытались создать массовую армию с помощью своих спортивных школ, для которых мы поставляли инструкторов; они выковывали там инструмент будущей революции, полностью сознавая, какой цели хотят добиться. Но об этом в то время не знали. Возможно, Верховное командование надеялось, что сформированные таким образом силы однажды будут напрямую включены в армию.

Дальнейший возможный путь развития событий оставался довольно темным до тех пор, пока однажды, во время летних маневров 1934 года, мы совершенно неожиданно получили приказ немедленно вернуться в места постоянной дислокации и оборонять свои казармы. Якобы СА задумали совершить путч, который вошел в историю под названием «путч Рёма». Реальность подготовки этого переворота так никогда и не была доказана; однако цели тех, кого объявили заговорщиками, были хорошо известны, и люди спрашивали себя, не принял ли Гитлер превентивные меры против опасности, угрожавшей ему с этой стороны.