Когда мы еще были вовлечены в борьбу, когда рейх проводил то, что назвали экзекуцией Саксонии[7], из хаоса голосов политиков впервые возникло имя, которое для нас, саксонцев, было практически неизвестно. Человек по имени Адольф Гитлер организовал путч в Мюнхене, и, по ходившим слухам, в нем приняли участие солдаты. Впервые, поскольку Капповский путч привел к серьезным столкновениям лишь в немногих местах и завершился неудачей, национальная оппозиция показала, что готова выказать по отношению к загранице бо́льшую твердость и бо́льшую решительность, чем раньше. Нашелся по крайней мере один человек, который говорил солдатским языком и которому была небезразлична судьба рабочих, то есть наших боевых товарищей, впавших в нищету. Из Баварии он бросил призыв восстановить такие ценности, как добросовестный труд, гордость за страну и доблесть.

Наш кавалерийский полк ожидал приказа выступить в Баварию против этого движения. Наш командир, которого мы обожали, и мы, молодежь, вновь столкнулись с мучившим нас вопросом: должны ли мы подчиниться и, возможно, стрелять в своих товарищей, во всяком случае, в таких же немцев, как мы? Мы испытали настоящее облегчение, когда узнали, что Мюнхенский путч провалился, и нам не придется принимать тяжелое решение.

Этот Мюнхенский путч положил конец гражданской войне и всеобщим раздорам. В это время в оборот была введена новая валюта, и скоро политическая ситуация в Германии стабилизировалась. В рейхсвере установилось полное спокойствие. До того момента некоторую роль играли фрайкоры[8], не совсем освободившиеся от духа авантюризма. Под руководством по-прежнему уверенного в себе фон Секта армия стала развиваться, сосредоточившись на себе. Нам больше не приходилось с недоверием и ужасом слышать новости о восстаниях и грабежах. Мы избавились от страха оказаться втянутыми в бои немцев против немцев. Мы могли подумать о себе, о своей истории и, главное, о задачах, которые после продолжительного кризиса ложились на армию оздоровившейся родины.

Мы втайне были рады тому, что события, происходившие с 1918 по 1923 год, с их неясностью и неуверенностью, отвратили нас от политики, теперь еще больше казавшейся нам миром, от которого следует держаться подальше, если хочешь оставаться прямым и порядочным человеком, и сблизили нас с генералами, чей авторитет по окончании гражданской войны еще оставался незыблемым. Сильная личность, генерал фон Сект, повел нас по пути, исключавшему занятия политикой. В то время, когда рейхсвер подвергался со всех сторон самой ожесточенной, зачастую несправедливой критике, этот человек являлся для нас воплощением всего того, в чем мы нуждались и на что надеялись. Для нас это был абсолютно надежный вождь, совершенно уверенный в себе; это было видно по его взглядам, по манере поведения и по всему внешнему облику. Он прекрасно знал солдата, был справедливым и по-своему доброжелательным, хотя никогда не проявлял никакого добродушия. Нам казалось, что ему известны все наши заботы, что он их разделяет, а растерявшиеся молодые офицеры, не знающие, по какому пути им идти, всегда могут обратиться к нему за советом. Кроме того, мы знали, что во время войны он, служа в Генеральном штабе, прекрасно проявил себя в решающие моменты. После всех этих боев против своих сограждан, после всей этой неопределенности он спас нас, просто окунув в реалии службы и требуя простых, ясных отношений, как во времена монархии. Следует особо подчеркнуть тот факт, что возвращение к старым традициям напомнило нам о ценностях, стоящих на много ступеней выше обычной служебной рутины. От лет братоубийственных войн у нас сохранился сильный страх перед тем, что нас могут вновь бросить против нашего же народа. Мы старались как можно меньше контактировать с придерживавшимися традиционно-патриотических взглядов правыми партиями, с объединениями бывших фронтовиков и организациями вроде «Стального шлема», поскольку в этой среде таились зерна будущих раздоров, могущие вывести нас на уличные бои новой гражданской войны. Деполитизировать рейхсвер, не занимать ни благожелательную, ни враждебную позицию по отношению к любым политическим партиям – именно в этом направлении нас вел фон Сект. Офицерский корпус не желал ни изучать, ни отслеживать политические события во всей их сложности и с их скрытыми мотивами; по крайней мере, это относилось к молодым офицерам, к числу которых принадлежал и я.

Поскольку у военных все просто, то и забота о поддержании традиций тоже приобрела очень простые формы. Мы учили солдат истории полка, в который входила их рота. Большую роль в ротных и эскадронных праздниках играли украшавшие казармы памятные предметы и изображения, а главное, яркая военная форма прошлых лет.

Однако гораздо важнее внешних форм было поддержание и передача принципов, унаследованных от императорской армии и призванных сформировать интеллектуальные и моральные ценности новой армии. Неизменно строгие представления об офицерской чести, старание офицеров защитить своих солдат от произвола, формирование цельных и неподкупных характеров, уважение к женщине – все эти качества, воспитывавшиеся на протяжении многих поколений, передавались новой армии, и любое покушение на них воспринималось как нечто совершенно недопустимое.

Избрание Гинденбурга рейхспрезидентом вовсе не стало для нас политическим вопросом. Оно показалось нам естественным проявлением всенародного почитания этого человека. Когда он стал во главе государства, у нас появилось ощущение, что с ним вернулись внутреннее спокойствие, единство и безопасность, позволявшие надеяться на дальнейшее развитие в более здоровых условиях. Вне всяких сомнений, многие из нас видели в Гинденбурге не просто президента республики, но также, в глубине души, военачальника и представителя по-прежнему дорогой нашему сердцу монархии.

Естественно, мы отлично знали слабые стороны рейхсвера и сталкивались с ними ежедневно. По правде говоря, рейхсвер очень скоро оказался готов и к наступательным действиям, хотя, в принципе, рассматривался как маленькая армия с чисто оборонительными задачами. В соответствии с нашей профессией, сначала по велению души, а затем сообразуясь с полученными приказами, каждый из нас занял позицию по отношению к другим странам. Первое место в наших мыслях занимала Франция. Я настаиваю на том, что рейхсвер никогда не рассматривал ее как наследственного врага. Эта страна, которая в ходе прошлой войны понесла такие потери[9], пролила столько крови и сражалась с таким невероятным мужеством, в наших глазах выглядела скорее тяжело раненным товарищем по несчастью, чем вызывающим зависть победителем. У многих из нас во Франции завязались в ходе войны человеческие связи. После ее окончания она снова стала желанной целью путешествий. Все это сформировало чисто немецкую традицию не рассматривать войну как преступный акт нескольких политиканов, коалиций и народов, но видеть в ней мрачную и тяжелую судьбу, выпадающую на долю наций, и в первую очередь солдат; при этом она не должна порождать ненависть к противнику. Нет, к Франции в армии не было ненависти, как не было и зависти, поскольку жизнь французов тоже была нелегкой и Франция также проходила свой крестный путь.

Наши чувства к англичанам были более прохладными. Конечно, их оккупационные войска вели себя более корректно и сдержанно, чем французские. Также Англия никак не участвовала в оккупации Рура и действовала умеренно, когда встал вопрос о рурском сепаратизме. Но факт остается фактом: мы, молодые, жившие вне оккупированных зон, чувствовали больше симпатий к французам, благодаря их любезности в отношениях и нашему соседству на континенте, чем к англичанам, более отстраненным, более холодным и более замкнутым.

В отношениях с Россией мы продолжали политику, умело проводившуюся Бисмарком и сохранявшую линию, существовавшую на протяжении целого века. Наше военное командование имело сильную склонность к сотрудничеству с Россией, в чем следовало общей тенденции правительственной политики. Действительно, Россия стала первым крупным государством, заключившим по всей форме равноправный договор с Германией[10]. Большевистская Россия также стала первым государством, гарантировавшим рейхсверу прямую техническую поддержку, позволив ему создать на своей территории авиационные школы и предприятия и набираться опыта в танковых школах. Если я не ошибаюсь, то вскоре после этого германский посол в Москве в беседе с Чичериным высказался следующим образом: «Господин министр, мы должны помогать друг другу». К России мы относились как к боевому товарищу, хотя наши отношения с ней оставались сугубо техническими и практическими, поскольку мы полностью отвергали ее политическую систему.