Пино решительно прошла к окну и распахнула его. Женщина, сидевшая в кресле, закрыла лицо руками, но Онес все-таки успела рассмотреть ее. Пино попыталась силой отнять руки больной от лица.

— Дай посмотреть на тебя, дуреха. К тебе пришли.

— Оставь, ради бога, оставь ее! Я уже видела.

Тереса была очень худа. Ее одевали в свободное черное платье. Волосы ей стригли коротко, чтобы легче было их мыть, и они блестели, черные, без единого седого волоска. Наверное, эти волосы — густые, с синеватым отливом — когда-то были великолепны. Кожа ее, прозрачной монашеской белизны, казалась молодой. Выражение животной тупости, которое заметила Онеста, уродовало ее, но зеленые глаза, испуганные, лишенные проблеска разума, все еще были поразительны. Огромные, даже больше чем на фотографии, они на мгновение сверкнули перед Онестой, и ей показалось, что на этом изможденном лице не осталось ничего, кроме глаз. Пино сказала неправду: Тереса, безусловно, была женщиной редкой красоты.

Пино, стоявшая возле ее кресла, гораздо больше смахивала на душевнобольную, чем Тереса. Онеста боялась ее. Она поняла, что ей не следовало приходить сюда.

— Из-за этой паршивки… из-за нее я стала несчастной. Верно говорила моя мать, что Хосе был влюблен в нее… В гроб она меня вгонит! У, проклятый дом!

— Успокойся, успокойся…

Грудь Онесты бурно вздымалась. Как бы она сейчас хотела оказаться внизу, в веселой столовой или, еще лучше, — в автомобиле, по дороге к новому дому! Все ее любопытство пропало. Пино не обращала на нее ни малейшего внимания, не слушала ее слов; она даже пнула Тересу в ноги, и та подогнула их, скрючившись, как старуха. Онес не решалась уйти: ей здесь было и жутко и интересно.

— У нее здоровье просто железное, будь она проклята!.. Ничего ей не делается. Она еще всех нас переживет, если это называется жить… Дон Хуан говорит, что сердце у нее слабое. Глупости! Сидит себе тут, точно королева, а сколько молодых ребят за это время погибло на фронте… Пошли.

С изменившимся лицом она повернулась к Онес, пристально глядя на нее.

— Теперь ты знаешь, для чего я живу… Чтобы сторожить эту куклу под стеклянным колпаком, этот мешок с костями… Вот для чего я вышла замуж.

Онес обмерла от страха, увидев, что Пино приближается к ней. Быстрым движением Пино обняла ее, прижалась к груди и заплакала. Онесте пришлось погладить жесткие вьющиеся волосы племянницы.

— Не могу я больше, не могу. Ты одна в этом доме хоть немного понимаешь меня… Мне нужна ласка, ласка и развлечения.

«Я понимаю тебя?» Онес стало еще страшнее.

Тереса поднялась с кресла. Онес с ужасом увидела, что она была высокого роста и двигалась, как заводная кукла. Тереса подошла к стене и застыла — спиной к ним, как наказанный ребенок.

— Пойдем, пойдем отсюда… Закроем окно?

— Да, да. Помоги мне отвести ее в кресло. Иначе она простоит так весь день.

Голос Пино прозвучал как обычно — повелительно и немного устало.

Вопреки опасениям Онесты, Тереса не оказала никакого сопротивления. Он шла, наклонив голову и опустив глаза. Несмотря на свое смятение, Онес заметила, какие у Тересы длинные густые ресницы. Луис, наверное, был намного старше своей жены. Неужели правда то, что Пино нашептывает относительно Тересы и ее пасынка? Бред какой-то! Онес даже захотелось перекреститься, точно Пино, сейчас такая смиренная и кроткая, была самим дьяволом… И она говорит, что Онес понимает ее! Еще чего не хватало! Правда, они вместе смеялись над Матильдой, помешанной на войне, над этой глупышкой Мартой, говорили о жизни и о том, что для женщины самое важное на свете — любовь мужчины, и Онес даже имела слабость признаться, что ей очень нравится художник Пабло, но он женат, и это затрудняет дело. Пино тут же непринужденно воскликнула, что, когда жена далеко, женатый мужчина все равно что холостой. Но Онес возразила ей: во-первых, она не замужем, а во-вторых, ее брат Даниэль такой щепетильный человек, это ко многому обязывает… Теперь она порадовалась, что не разоткровенничалась тогда с Пино, как Пино сейчас разоткровенничалась с ней.

Выходя из комнаты, Пино казалась смущенной. Она не вскидывала голову с обычным для нее вызывающим видом.

У Онес, когда она спустилась с лестницы, глаза были так широко раскрыты, а брови так высоко подняты, что Матильда, не подозревавшая, зачем ее невестка уходила наверх, спросила, уж не встретила ли она привидение. Онес ничего не ответила. Несколько мгновений она стояла, не шевелясь, моргая глазами. Вся семья сидела по-прежнему в столовой. С той минуты, как Онес вышла, почти никто не изменил позы, но она ощущала себя иной. Странное молчание обволакивало вернувшихся женщин, словно отгораживая от остальных.

Марта вскочила на ноги, разбив эту стену.

— Я слышу шум машины! Едут!

Онес вспомнила, что дон Хуан обещал привезти Пабло. Ей вдруг показалось, что на ней грязное платье, что она растрепана и нос у нее блестит. Хотя это и не соответствовало истине; однако Онес пробормотала, что ей надо привести себя в порядок, и поспешила наверх в свою комнату, к зеркалу, а тем временем автомобиль дона Хуана остановился у дверей.

Хосе проводил тетку угрюмым взглядом, потом повернулся к жене.

— Что она тебе говорила? Что вы делали наверху?

— Оставь меня, пожалуйста!.. Пусти! Ничего она мне не говорила.

Пино вырвала руку и побежала к дверям встречать гостей.

Поздно вечером, когда все уехали, Марта вошла в музыкальную комнату. Стеклянная дверь была распахнута в свежую темноту сада: в комнате сильно накурили, надо было ее проветрить. Пепельницы были полны окурков, материя, покрывающая диван, измята, подушки прибиты; крышка рояля откинута, и еще дрожали струны гитары и тимпле, снятых со стены.

Словно завороженная, позабыв о времени, девочка присела на тахту. Она оглядела свою серую юбку, голубой джемпер, как будто одежда вдруг приобрела для нее невероятно важное значение; вытянула ноги, никогда не знавшие ни чулок, ни туфель на высоких каблуках — только белые сандалии. Стала напевать вполголоса знойную ису, но тут же умолкла.

Марта не знала, что для Пино вечер окончился неудачно. Хосе охватило холодное бешенство, когда он услышал, как Пино в сопровождении приятелей Марты и толстого дона Хуана распевает бойкую песенку. С откинутой головой и большими блестящими глазами она была очень хорошенькой.

Но для Марты это воскресенье было удивительным, колдовским и потому невероятно коротким. Короткий золотой день. Счастливый и короткий. Со дня приезда родственников до этого воскресенья не было ни одного счастливого дня. Каждый день после их появления приносил с собой надежды, которые не сбывались. Но надежды были… Да, это правда. В этот день все ее надежды, как ей казалось, полностью сбылись.

Мартины подруги, робкие и веселые одновременно, не смеялись над приезжими. Одно дело с безжалостной откровенностью судить окружающих в своей компании, а другое — оценивать людей, когда веселишься с ними в праздничный вечер. Кроме того, здесь был этот художник, Пабло, он держался просто, не важничал, и, однако, именно он, по их мнению, оказался интереснее всех.

Вначале молодежь танцевала под патефон, и Марта чувствовала, как ласково обнимают ее руки красивого паренька в военной форме. Кокетничать с ним было приятно. Со злорадным удовольствием поглядывала она на следившую за ней Онесту, пухлую и накрашенную, сразу постаревшую рядом со стайкой девочек. Марта стала еще приветливей со своим партнером. Она развеселилась.

Дон Хуан прервал танцы. Довольно патефона. Он уже говорил, что незачем устраивать танцы с чаепитием. Надо показать приезжим настоящую канарскую вечеринку, с гитарой и тимпле, с вином, ромом и ореховыми палочками на закуску… Дону Хуану, похожему на толстого усталого голубя, иногда приходили в голову хорошие идеи, и, затевая развлечения, он бывал неутомим.

Потом вечер стал золотисто-желтым, таинственным и раскаленным. Художник Пабло, одетый тщательнее, чем в тот день, когда Марта увидела его впервые, улыбаясь ослепительной улыбкой, хотя глаза его смотрели печально, поймал ее за руку.