— Я готова стрелять хоть сию минуту, — сказала я.

Но случай встретить Меккеринка нам не представился. Пришлось подавить в себе злость и досаду, проглотить горькую пилюлю. Переступая порог дома Ливенса, я испытывала такую усталость, какой раньше не знала. Я заперлась в своей комнате и в одиночестве выплакала гнев и разочарование. Вскоре я услышала, как внизу раздался звон стеклянной посуды. Я была почти уверена в том, что это Хюго; он не плакал, как я, но с досады хватил старого джина нашего хозяина. На следующий день мы возобновили поиски, стараясь не поддаваться хандре, которая вчера так рано загнала нас в постель. Ливенс, как обычно, держался спокойно и скромно. Он терпеливо ждал, какие поручения даст ему Хюго, прежде чем мы уйдем из дому. Хюго предложил продолжать наблюдения за домом начальника полиции; нам же предстояло курсировать между станцией и зданием фашистского клуба… Мы снова шагали под яркими лучами солнца в ожидании удачи, которой до сих пор не имели. Честно говоря, мы уже знали, что ее не будет.

— Хюго, — спросила я вечером, когда мы возвращались в дом Ливенса. — Стоит ли нам здесь задерживаться?

— Возможно, негодяй еще вернется сюда, — ответил Хюго. — Этого заранее знать нельзя.

Однако он избегал глядеть мне в глаза, и я не верила, что сам-то он надеется на возвращение Фосландера. Наш хозяин вернулся из разведки в том районе, где находился дом Меккеринка, с таким же неутешительным результатом, как и мы. Обед прошел в неловком молчании. Перед чаем Хюго стал просматривать газеты (я даже не потрудилась это сделать); я видела, как он, читая одно сообщение, сжал губы и вдруг резко отшвырнул газету в сторону. Я подняла ее, снова аккуратно сложила и стала искать, что именно так сильно поразило Хюго. Помимо длинных и тенденциозных сообщений о воздушном налете англичан на Розендал, я прочла там, что шайка «безответственных террористов» в который уже раз пыталась проникнуть в Амстердамскую тюрьму Ветеринхсханс и освободить заключенных там политических преступников. Почти все нападавшие были арестованы и казнены — те, что не умерли в госпитале от пуль, которыми угостила их бдительная разведка.

Я взглянула на Хюго. Он сидел молча, чуть наклонившись вперед и крепко сжав сплетенные пальцы рук.

— Кто?.. — спросила я. — Неужели в налете опять принимали участие и наши?

— Понятия не имею, — сказал Хюго, но я чувствовала, что он встревожен не меньше меня. — Значит, они сделали еще одну попытку…

Он провел рукой по своим коротким волосам, и они сразу взлохматились.

— Может, газеты снова соврали, — сказала я. — Может…

— Нет, — отрезал Хюго. — Я знаю их приемы. Если бы налет удался, они бы смолчали. Но раз налет окончился неудачей, они могут позволить себе написать правду. Даже если они немного преувеличили… Собаки!

Последние слова он проговорил еле слышно, так как Ливенс уже входил с чаем. Я много раз предлагала, чтобы он передал мне обязанность готовить и разливать чай, но он непременно хотел делать это сам. Он опять не сказал ни слова, когда увидел, что мы с Хюго сидим друг против друга, как две статуи. И чаепитие наше прошло почти без разговоров, уныло и, как мне показалось, тянулось бесконечно долго.

Хюго, — спросила я, когда мы пожелали друг другу спокойной ночи. — Не довольно ли?

Он уставился в пространство с таким выражением, будто его терзала какая-то тайная боль; я знала, как ему трудно примириться с тем, что у него из-под носа увезли фашистского зверя.

— Довольно, — ответил он. — Верно… Но мне бы так хотелось, чтобы мы смогли хоть о чем-нибудь доложить в штабе! Понимаешь?

Я слишком хорошо это понимала. Я сжала обеими руками лицо Хюго, хоть и обещала себе не допускать более никаких проявлений нежности и симпатии, пока мы не станем по-настоящему свободными, и поцеловала его в переносицу, в мрачно-тревожную морщинку между бровями. И моментально бросилась вверх по лестнице в свою комнатку. Мне было жаль Хюго, но тяжелее всего было сознание, что мы вынуждены отказаться от надежд, которые были теперь явно неосуществимы.

Весь следующий день мы снова порядка ради держались по соседству с клубом, над которым развевался флаг Мюссерта, но Фосландера мы не видели.

К вечеру мы снова поплелись к дому Ливенса, напустив на себя развязный вид отпускников. Когда мы шли вдоль аллеи, где находилось казино немецких офицеров, мне показалось, что перед подъездом скопилось необыкновенно много автомашин. А когда мы пересекли шоссе, мне бросилось в глаза, что здесь тоже гораздо больше, чем обычно, автомашин оккупантов. Даже число пешеходов как будто увеличилось. И все были явно взволнованы, в воздухе носилось что-то необычное, необъяснимое, причем у одних на лицах можно было прочитать тревогу, у других — явное удовлетворение.

— Хюго, — сказала я, схватив и крепко сжав его руку. — Что-то случилось. Это чувствуется даже в воздухе.

Он проворчал, пожимая плечами:

— Что такое может там чувствоваться? Для английской авиации еще слишком рано, а немец больше не осмеливается летать…

— Нет, нет, — возразила я, — совсем не то, ты же знаешь, не это я имела в виду… Что-то происходит, и совершенно необычайное…

Он пожал плечами, и мы вернулись домой. Не успели мы войти, как Ливенс с сияющим лицом вышел нам навстречу. Он широко раскрыл объятия, как будто хотел крепко прижать нас обоих к своему сердцу.

— Друзья мои… Дети… — сказал он, и голос его прервался. — Поздравляю вас… Теперь уж это скоро кончится… Сегодня рано утром англичане высадились на побережье Нормандии… «D-day»[30] — сказали по радио. Это брешь в Атлантическом валу! Даже здешние газеты пишут об этом!

Я опустилась в одно из огромных кожаных кресел. Хюго схватил нашего седого хозяина за плечи и, казалось, собирался хорошенько встряхнуть. Однако он тут же отпустил его и восторженно взмахнул руками.

— Что вы говорите? Это вы сами придумали?

Ливенс направился было за газетой.

— Нет, — воскликнул он, — я не придумываю! Немцы отступают! Би-би-си регулярно передает сообщения о том, что наши союзники продвигаются вперед. Немцы, конечно, и сегодня еще утверждают, что они остановили вторжение и тысячами косят англичан. У них что ни слово, то ложь!

Хюго наклонился надо мной. Он поднял меня с кресла, как берут на руки детей. Я удивилась физической силе, неожиданной в этом невысоком человеке, и со смехом оперлась обеими руками о плечи Хюго.

— Ханна! — воскликнул он. — Ты права! Ты оказалась права даже насчет англичан… В Европе — второй фронт!

Мы читали и перечитывали эти грязные газеты, жалкие под-голоски оккупантов; даже сами нацисты не могли уже замалчивать вторжение. Мы слушали Би-би-си, которое, помимо последних известий, каждый час передавало первое сообщение о прорыве Атлантического вала. Мы словно своими глазами видели, как четыре тысячи судов с замысловатым вооружением переплывали Ла-Манш, направляясь к морскому побережью севернее города Кан; сверху суда были прикрыты своеобразным зонтом — одиннадцатью тысячами самолетов; им следовало перебросить на Атлантический вал союзные войска, которые с боями уже овладели предмостным укреплением, усеянным трупами немцев.

Известие произвело впечатление даже на Хюго. На того самого Хюго, который имел обыкновение с мрачным видом ругать последними словами все, что союзные войска предпринимали на Западе: они-де заставляют русских воевать, а сами ни к чему рук не приложат, они не торопятся, у них свои планы на будущее…

— Раз уж англичане пошли на вторжение, — сказал Хюго, — значит, они уверены, что война долго продолжаться не может! Ну что ж! Лучше поздно, чем никогда.

— Я ведь говорил вам, что нам недолго ждать, — сказал Ливенс. — Вы только отчасти оказались правы… Англичане — люди точные. Они, конечно, тщательно разработали свой план вторжения…

Я поглупела от радости. Пред моим мысленным взором замелькали картины счастливого будущего, которое воплотит мои радужные мечты. И нашим немцам придется скоро удирать отсюда, точно так же как они бегут на Карельском перешейке, в Белоруссии, в Прибалтике. И на нашей улице будут развеваться флаги. И у нас станут наконец судить преступников… Я почувствовала, что слезы подступают у меня к глазам. Ливенс заметил это и в первый и единственный раз опустил руку на мои волосы.