Не выпуская меня, жандарм сказал:

— Das Mädel, worüber wir aus Haarlem angerufen haben… Spricht nicht. Ihr sollt schon ausfinden, wie und was[96].

Чиновник встал. Вышел из клетушки. Они с жандармом смеялись, а у меня подкашивались ноги, так что жандарму пришлось поддержать меня. Я подумала: они смеются, в то время как другие имеют все основания плакать. Они довольны, тогда как другие попали в беду.

— Ausfinden werden wir’s schon, — сказал чиновник. — Was habt Ihr auf ihr gefunden?[97]

Жандарм вручил ему пакет и отпустил меня. Я покачнулась и лишь колоссальным напряжением сил заставила себя удержаться на ногах. Чиновник опять засмеялся. Мне показалось, что он открывает рот лишь для того, чтобы я увидела его зубы. Он схватил меня за шиворот и толкнул перед собой.

— So ein kleines Terroristenschweinchen[98],— сказал он.

Он погнал меня в пустое, унылое помещение, где висели зеленые шторы и перед столом с зеленым сукном стояло несколько стульев с сиденьями, обитыми выцветшей зеленой парусиной. В комнате была лишь одна новая вещь — современное бюро из дерева палевого цвета. За бюро сидел мужчина с прилизанными волосами, в плотно прилегающей военной форме зеленого сукна; форма была что надо, и столько орденов было нацеплено на ней, будто он собирался на парад. «Такие вот всегда сидят где-нибудь за бюро», — почему-то подумала я. Я таращила глаза и пыталась сосредоточиться, но, видно, голод совсем лишил меня сил.

Сопровождавший меня отдал честь, и человек за бюро поманил его к себе. Жандарм оставил меня стоять на месте и, подойдя ближе к бюро, заученным жестом протянул пакет. Ноги у меня подкашивались, в ушах стоял шум. Я уже не следила больше, о чем у них шел разговор. Я пододвинула к себе стул и упала на него. Очевидно, мужчины увидели это. До меня донесся резкий картавый голос человека, сидевшего за бюро:

— Was soll das? Stehenbleiben! Bis Befehl zum Sitzen folgt![99]

Он засмеялся. И другой тоже. «И все-то они смеются, даже тогда, когда их города горят, — подумала я, с трудом вставая со стула. — Они смеются, а их жены и дети по милости фюрера, может быть, уже разорваны на клочки бомбами союзников». Я снова встала на ноги.

— Setzen![100] — произнес картавый.

Я удивилась его быстрой уступчивости. И хотела сесть. Только успела я усесться, как услышала:

— Aufstehen![101]

Я удивленно взглянула на него. Он повторил, постукивая костяшками пальцев по бюро:

— Aufstehen!

Я встала. Он засмеялся. Засмеялся и провожатый.

— Setzen! — повторил военный. Только теперь я поняла. И продолжала стоять.

— Setzen!.. — закричал человек с прилизанными волосами. Я все стояла. Мой мучитель поднялся из-за бюро и подошел ко мне. И опять засмеялся. И, смеясь, дал мне пощечину.

— Selzen!

Я ухватилась за спинку стула и села.

— Aufstehen! — скомандовал он.

Я встала.

— Setzen! — последовал приказ.

Я упала на пол. И осталась лежать. Кто-то пнул меня в ребра.

— So was dämliches, — донесся картавый голос. — Geschickte Schauspielerin ist sie auch… Ruf die Auguste[102].

Я продолжала лежать, крепко зажмурив глаза. И слышала, как мой провожатый вышел. Вскоре он вернулся. За ним топали чьи-то сапоги. Я поглядела сквозь ресницы и увидела, что пришла женщина. На ней были сапоги, юбка и форменная куртка эсэсовцев с эмблемой «мертвая голова».

— Heil Hitler[103],— сказала она. Ее голос напоминал звук разбитого колокола, в котором еще сохранились серебристые переливы. В молодые годы она, вероятно, была миловидна. Но теперь у нее были колоссальные бедра и широкое, опухшее лицо.

— Wo ist das?.. Aha[104].

— Mach nur[105],— сказал картавый офицер.

Я сжала кулаки. Если эта женщина намеревалась что-то сделать со мной на глазах двух жадных на зрелища мужчин, это было бы новым оскорблением, и я дала себе слово, что выцарапаю ей глаза. Однако я неправильно оценила соотношение сил. Она просто схватила меня за шиворот и пояс и мощным рывком поставила на ноги. Она была раз в десять сильнее меня. Теперь я могла как следует разглядеть ее лицо; оно было все в лиловых пятнах, как будто она частенько выпивала. Как будто всю свою жизнь она была груба и ненасытна в разного сорта наслаждениях, а возможно, и теперь; впрочем, теперь осталась, вероятно, лишь страсть к выпивке. Да еще садизм.

— Na!.. — сказала она и слегка потерла руки, как будто смахивая с них пыль. — Was wäre noch gefällig?[106]

Она произнесла это, обращаясь ко мне, как бы в шутку. Но никто не засмеялся. Офицер с прилизанными волосами распорядился:

— Einzelzelle[107].

Эсэсовка схватила меня за руку и потащила за собой из комнаты. Мы прошли большой коридор. Мне показалось, что это был сплошной длинный ряд утыканных гвоздями черных дверей с засовами — настоящие крепостные двери. Аугуста не глядела по сторонам. Она все тащила меня вперед мимо других сотрудников «службы безопасности», мимо тюремщика с серым мешком на плече— он нес грязное белье. Аугуста казалась такой неустрашимой, что даже я невольно поддалась этому впечатлению. Правда, я завидовала ей только в одном: завидовала этой глупой силе в ее лошадином теле. Рука ее, точно клещами, сжимала мне руку. От ее шагов дребезжало железо.

Пройдя лестницу, мы дошли до конца высокого коридора. Она махнула рукой одному из тюремщиков и велела ему отпереть камеру. Затем просто втолкнула меня внутрь. Я упала на кафельный пол и ударилась головой о бочку, от которой шел едкий запах карболки, я это почувствовала, несмотря на то, что мое обоняние притупилось. Я стала подыматься, опираясь на бочку, и тут Аугуста снова подняла меня. Она сорвала с меня плащ. Ее жесткие руки скользнули от моих подмышек по бедрам и затем к подколенным впадинам. Я попыталась поднять колено и ударить ее, но она двинула меня в подбородок, и я снова упала. Она ушла, прихватив с собою мой плащ. Я слышала, как плотно закрылась дверь. Щелкнул замок. Хорошо смазанный. И тут тоже.

Я подползла к нарам. Мешок, набитый морской травой и покрытый лошадиной попоной. Я вытянулась на нем в юбке и свитере. Холода я более не ощущала. Я хотела лишь одного: спать. Едва успела я лечь, как услышала характерное щелканье. В двери камеры открылся железный глазок. Надтреснутый голос Аугусты крикнул мне:

— Aufstehen! Verboten am Tag auf den Betten zu liegen![108]

Я ничего не сказала. И, соскользнув с кровати на пол, вытянулась на кафельных плитах. Закрыла глаза. Снова послышалось щелканье в двери, злобное, громкое. Я погрузилась в сон.

…В течение целой недели «служба безопасности» меня не тревожила, а Аугусту я видела лишь изредка. Моя камера была оштукатурена грязно-серой известью, нижняя часть окрашена масляной краской в черный цвет. Каждое утро мы должны были подметать камеру мокрой щеткой. Кислая вонь шла от старой морской травы, на которой до меня спало бесчисленное количество узников. В углу стоял щербатый шкафчик с двумя полками, совершенно пустыми. Столик был прикреплен к стене, так же как в моей гарлемской камере. Над столиком висел устав, который я не прочитала, даже когда по прошествии двух суток я почувствовала, что отдохнула и начала скучать.