— Я понимаю, — сказал доктор. — А теперь тебе надо спать. Спать! Завтра я честно расскажу тебе, что происходит.

Когда он ушел, я стала прислушиваться. Я чувствовала, как лихорадка в моей крови то усиливается, то ослабевает, точно морской прибой. Минутами я не знала, где нахожусь. Затем мне снова представлялось, будто я в штабе и с напряженным вниманием прислушиваюсь к маршу уходящих от нас немцев. Я слышала, как где-то вдалеке стреляют: наверное, нацисты наткнулись на ВВС… Бойцы Внутренних войск Сопротивления носят на рукаве синюю повязку с белыми буквами. Я тоже стреляю, но мой велосипед застрял в трамвайном рельсе; человек в сером костюме корчит гримасу и целится в меня из револьвера.

На следующий день доктор Мартин вошел ко мне с таким неестественным оживлением на лице, что я сразу смекнула: дело неладно! Под мышкой он держал сверток.

— Доброе утро, доброе утро, — сказал он. — Ну, как героиня дня чувствует себя? Твои друзья шлют тебе несколько банок фруктовых консервов… Это пойдет тебе на пользу.

— Доктор, какие новости? — спросила я.

— Да-а, — повторил он, — что же тебе сказать? Вчера вечером я уже говорил, что Би-би-си несколько поторопилось…

У меня было такое чувство, будто я вместе с кроватью проваливаюсь в яму. — Значит… мы… не освобождены?

Доктор Мартин засмеялся с напускной веселостью:

— Если еще нет, так будем! На этот раз бельгийцы оказались счастливее нас. Ну конечно, ведь они гораздо ближе находятся к Нормандии, а?.. Не тревожься, наша очередь, право, дойдет. Большие реки — это, разумеется, барьер, который не так легко взять…

— Верно ли, доктор, что вчера люди стояли с цветами вдоль дорог, встречая союзников?

Он махнул рукой — Да, стояло несколько чудаков… Ну конечно, всегда найдутся энтузиасты… Дай я проверю пульс. Гм, все еще немного неровный… Жар есть?

— Тридцать восемь и четыре, — ответила я.

— Хорошо! — воскликнул доктор. — Значит, все в порядке, температура снижается… Боли все еще есть?

Я кивнула. Давно уже я поняла, что вопросами о состоянии моего здоровья он хотел отвлечь меня от разговора. И я готова была расплакаться.

— Значит, вчерашний день не стал днем освобождения, — проговорила я, чувствуя, что губы у меня задрожали, как у ребенка, которого незаслуженно обидели.

— Нет, не стал, — ответил доктор не то что недружелюбно, но как-то отрывисто, как будто ему уже надоело слушать меня. — Мы ждали этого четыре года… так неужели нельзя подождать еще несколько дней?

Я промолчала и повернулась лицом к стене.

— И лежи спокойно, — сказал доктор Мартин. — Мы должны скорее поставить тебя на ноги. Чтобы ты могла стоять с цветами у дороги, когда союзники действительно придут.

Я ничего не ответила. Я много думала о товарищах, об Анни, о Флооре, о тысячах людей, которые так бурно радовались вчера на улицах; думала о детях в школе, о людях в больнице: заключенные в четырех стенах, они ждали, когда раздастся сигнал — звуки колокола и национальный гимн «Вилхелмус»; я думала о мужчинах и женщинах в тюрьмах и концлагерях; о скрывавшихся евреях и о подпольщиках, которые жаждали спасения. Накануне свобода коснулась их всех своим легким крылом. Но ничто не изменилось, все осталось по-прежнему.

Горючие слезы скатывались на подушку. Лихорадка то усиливалась, то ослабевала. Тело мое сопротивлялось ей, рассудок тоже старался помочь, однако жестокое чувство разочарования мешало моему выздоровлению. Я вся пылала, я была без сил, рассержена, оскорблена; температура подымалась, и в моем воспаленном мозгу рождались самые мрачные фантазии.

Приходили товарищи и приносили много лакомств: яблоки и груши и даже шоколадный батон, где-то долго и тщательно хранимый. Я спросила их, каково положение, и они рассказали, что голландские войска стоят в Кемпене, готовые вторгнуться в Голландию; что немцы уже оставили Финляндию и Болгарию, а Белград скоро будет освобожден, что советские войска перешли границу между Польшей и Германий.

— Не наговаривайте ей всякого вздора, — шутливо сказал доктор Мартин моим товарищам, когда привел их ко мне. — А то Ханне уже снится, что она в ставке фюрера!

Попытки шутить только еще больше раздражали меня. Ожила я, лишь когда пришли Ан и Тинка и рассказали, что союзники уже у немецкой границы.

— В последние дни паника немного уменьшилась, — сообщила Ан. — На дорогах даже незаметно потока «беженцев»… Но теперь они боятся еще больше… Простые, честные голландцы больше не ездят в голубом трамвае; «беженцы» потребовали для себя трамвайные вагоны, чтобы уехать в них… Они забирают решительно все, что попадается, — велосипеды, автомобильные шины, медную проволоку…

Меня уже меньше лихорадило. Я чувствовала себя усталой, разбитой, и у меня было такое ощущение, будто я потеряла в весе по крайней мере десять фунтов — так это, наверное, и было; однако известия, поступавшие день за днем, постоянно подстегивали меня, мне хотелось встать с постели, накинуть платье и помчаться в «Испанские дубы», в штаб… Наши голландские войска прорвались к Эйндховену.

Англичане действительно сражались на острове Валхерен.

В Зеландии они захватывали немецкие конвои один за другим; немцы сами бросались навстречу противнику. Их гнал голод. Поверх немецкой военной формы они надевали на себя все, что могли; многие предпочитали бежать босиком, чем выдать себя ненавистными сапогами.

Первые союзные войска вторглись на территорию Германии в восточной части ее. Я умоляла доктора Мартина достать мне карту Европы. Однажды он принес мне школьный атлас.

— Теперь это старье пригодится, — сказал он. — Смотри, Ханна, здесь еще есть Австро-Венгерская монархия и Германская империя; когда печатался атлас, в России еще был царь…

— Однако Северное море и Альпы, Дон и Дунай остались прежними, — возразила я.

Мы взглянули на карту; канадцы и американцы продвигались вдоль Лимбургской границы по направлению к Вупперу и Рейну.

— Сколько еще фашисты будут торчать здесь, у нас? — воскликнула я. — И чего союзники канителятся?

Доктор покачал головой. Рука его по старой привычке опустилась в карман белого халата за табаком, но он тут же вынул ее из пустого кармана.

— Хорошего мало, — сказал он. — Раутер не скупится на угрозы. «Служба безопасности» устраивает облавы, каких еще не бывало… Всех мужчин от шестнадцати до пятидесяти лет принуждают строить укрепления вдоль рек.

— Наших мужчин? — спросила я. — Вдоль наших рек?

— А как же иначе? Немцы хотят, очевидно, превратить Голландию в крепость. И нам придется помогать им, чтобы защитить их от наших братьев.

— И им это удастся?.. — спросила я со страхом.

— Половина набранных ими людей ночью удерет, — ответил доктор. — Точно гак же, как те, которых в свое время немцы вербовали и похищали для постройки аэродромов…

— А кому не удалось уйти, тот саботирует, — сказала я.

— Вероятно, — сказал он. — Во всяком случае, негодяям теперь приходится здесь туго наконец-то… Они уже экономят газ — он подается только в определенные часы. А с сегодняшнего дня уменьшен хлебный рацион. Как будто он был слишком велик!

Я торопилась выздороветь. Мои раны, однако, и знать не хотели, что я тороплюсь; они потребовали нормального срока. Иногда я пробовала после ухода медицинской сестры, которая помогала доктору Мартину, встать возле своей кровати, но противная слабость немедленно валила меня с ног. Я проклинала свою беспомощность и терзалась от нетерпения. Ан и Тинка принесли мне книги — Шолохова, Джека Лондона и Бена Травена, но я была слишком возбуждена, чтобы как следует прочитать их.

Я заплакала от сознания своего бессилия, услыхав, что людей, которых забрали по приказу Раутера, отправят не на голландские реки, а гораздо дальше — их попросту, как рабов, отошлют в немецкие трудовые лагеря, для того чтобы последние немцы, находящиеся в расположении властей, могли поспешить с ружьем на фронт.

— Неужели нельзя задержать поезда? — спросила я Руланта, который сообщил мне эти новости и с растерянным, несчастным лицом смотрел, как я горько плакала. — Где же наконец англичане? Разве не могут Внутренние войска Сопротивления взорвать мосты?