«Заночуешь ли в сквере увидевши чёрта в стакане…» заночуешь ли в сквере увидевши чёрта в стакане небеса отсырели заставлен пейзаж двойниками хороша панорама да жаль не стыкуется что-то в покосившейся раме то луг то пустырь то болото глянь стога расчесали свои оловянные кудри жарят звёзды на сале горбатые глокие куздры пролетают гаруды ржавеют на свалках машины в городах изумрудных войска созывают страшилы и по-прежнему вяжет сплошной тополиною ватой пасти угольных скважин и рты стариков бесноватых чьи глаза точно блюдца пчелиным забрызганы мёдом… но пора бы вернуться по этим излучинам мёртвым ускользающей речи глухими её берегами где с луною заплечной утопленник ходит кругами КИБЕРПАНК
ремонтируешь ветер, потом возвращаешься в twitter клон по имени Петер звонит пригласить тебя в Питер направляешься в спальню… обняв биоробота Лену опускаешься в кресло, сажаешь её на колено дальше следует то, что пытается следовать дальше… (так доходят до точки — ларька биоробота Даши) просыпаешься утром на том ли, на этом ли свете: без пятнадцати восемь, пора ремонтировать ветер КИНО он вонзает иголку в фигурку врага усмехается собственным мыслям за окошком — река и её берега точно женские груди, обвисли а над этой рекою парит особняк островерхий, в готическом стиле там сидит у камина изысканный враг и листает Легенду о Тиле погоди, не нуди — и увидишь кино: колдовская отслужена месса завещанья составлены, всё решено и назначены время и место бутафорское небо окрасят огни и на самой его верхотуре на астральной дуэли сойдутся они голливудские звёзды в натуре ИГРА кто на первом уровне был грудным а на пятом уровне с печки встал на последнем уровне, пьяный в дым запряжёт буланого видишь, там где чужими мыслями лог порос где резные идолы бдят во мху едет добрый молодец смерд отброс показать горынычу who is who у него калашников на плече он берет, смотрите-ка, заломил а за ним кто в ватнике, кто в плаще эскадрон биндюжников, цепь громил а горыныч спит себе, дым столбом он на добрых молодцев положил… рыщут волки в ельнике голубом да под ряской булькает старожил долго сказку сказывать, легче спеть а и петь не хочется, я не бард за последним уровнем только смерть на delete роняющий лапу гад «Никак не вспомню… в грудь вошёл стилет…» никак не вспомню… в грудь вошёл стилет а дальше — Лета, здравствуй, сколько лет вернее, зим, по изморози судя на чёрных крыльях… впрочем, всё равно а там и девки, музыка, вино смех нелюди: да мы свои же люди и не Вергилий, а сатир в трико подносит ожерелье из клыков с блаженною улыбкою дебила земную жизнь проверив на излом в конечном счёте, свяжешься с козлом он и расскажет что с тобою было тьфу на Геенну, Суд et cetera — всё выдумки — гудели до утра ах, дарлинг, дарлинг, с нас и взятки гладки здесь я не помню… в грудь вошел стилет… очнулся — Лета, здравствуй, сколько лет прими штрафную и айда на блядки «Капельмейстер дождя в сюртуке водяном…» капельмейстер дождя в сюртуке водяном мокрый увалень в чёрном цилиндре то стучит по стеклу, то рисует на нём экзотических птиц и цилиней а поднимешься с левой — озирис в гробу над церквушкой пустой нависает прижимает к губам выхлопную трубу музыкант из рассеянных самых и не вспомнишь, какое сегодня число — так шумит за спиною нагая орлеанская дева с воздетым веслом убираться тебе предлагая «Открывается сердце на собственный стук…» Открывается сердце на собственный стук, из темницы выходит бочком. Надвигается ветер и гонит листву подзатыльником лёгким, тычком. Эти красные листья бульварам к лицу, эти жёлтые льются в зрачки. Поднимаются статуи к Богу-Отцу: пионеры, пловчихи, качки в шлемофонах, ушанках ли — не разберёшь после стольких-то лет… И летит под воинственный марш, мимо каменных рож бронепоезд в парижский бутик. Ашдод, Израиль Ирина Каренина. Мы ехали читинским, в прицепном «Счастье будет, любовь не кончится — что враги ей и что друзья…» Счастье будет, любовь не кончится — что враги ей и что друзья! В ресторанном пустом вагончике буду ехать всё я да я. В бутербродном и винно-водочном, — Каберне моё, Каберне! — В колыбельном, качальном, лодочном, где графины звенят по мне. На конечной неблизкой станции выйду молча в небытиё. Никогда не проси: остаться бы. Не твоё это. Не твоё. «Мы ехали читинским, в прицепном…» Мы ехали читинским, в прицепном, храпел сосед, и плакала соседка. По Кальдерону, жизнь казалась сном, — но ведь была, — и улыбалась едко. Мы квасили с ковбоем с боковой — лихим парнягой в «стетсоне» и коже. И мерк вагонный свет над головой, и за окном созвездья меркли тоже. И вновь листва летела на перрон, бессонница терзала до рассвета, И мне никто — ни Бог, ни Кальдерон — не объяснял, зачем со мной всё это. |