Стефан приехал и привез ответ. Велизарий считает все требования законными и обещает выполнить.
- Неслыханно! Да он хоть их читал?!
- Да, он при мне внимательно ознакомился со всеми пунктами. Вот его подпись под ними. Документ составлен по всем правилам.
Но даже в этом случае гарантии ставятся под сомнения. Формальность, пустозвонство, которое закончится кичем. Когда было видано, чтоб требования принимались без торговли, оптом. Только самый недалекий человек может поверить в искренность подобных обещаний. Вояке лишь бы город захватить; пока он трется об его стены бездомной собакой, он готов слизывать с ворот грязь, надавать любых посулов, стоит пролезть - тут-то и покажет свое подлинное лицо захватчика. Кого-то, неаполитанцев например, оставит в покое, кого-то, евреев, готов, обдерет как липку. Зачем тогда было составлять требования, если отдавать на растерзание своих братьев? Ведь неаполитанцев не тронули бы и так, без соглашений, а готов без соглашений бы перебили, повыгнали. Но другой голос не согласен. Нет, нет места досужим домыслам трусов там, где есть место документу. Под ним подпись, что еще надо? Совесть голоса успокоена, усыплена, больше не мешает ему. Как там окажется наяву, кого будут бить, он больше за судьбу своего брата ответственности не несет, теперь за нее ответственность понесет новая власть, которой он добровольно передает и себя и своего брата; ему важно: его не тронут.
Толпой бегут неаполитанцы к воротам открывать их. Но начальник гарнизона заблаговременно привел сюда своих отборных солдат. Пока он жив и может командовать, никакой добровольной сдачи не будет. И не потому, что в Риме сидят заложники, как думают, его жена и дети. У ворот стычка, первые самые прыткие, самые вдохновенные бегуны нарываются на мечи и падают. Следующие, бежавшие за ними, останавливаются, смотрят на раненых, на убитых, на выстроившихся в два ряда солдат, закрытых щитами, пытаются определить степень их решимости, поджидают остальных. Толпа прибавляется, напирает, но теперь никому не хочется быть первым. Оказавшиеся первыми, кого хотят использовать в качестве тарана, в качестве насадки на копья, норовят улизнуть и просочиться сквозь товарищей подальше вглубь и толкать тех, кто очутился на их месте, а эти в свою очередь ускальзывают, улизывают. Никто не хочет жертвовать собой добровольно. Кипящая людская масса движется вперед на готов, но ровно на сколько она продвинулась, на столько же она и сократилась.
Заминка решила судьбу Неаполя. На стену взобрались Пастор и Асклепиодат. Пастор поднял руку, рявкнул, заставил всех слушать его, Асклепиодат - за ним, скрестил на груди руки, преданно молчал. «Что простые горожане на первое место ставят себя и свое спасение,- неслось на головы сверху, со стены,- это вполне естественно, особенно если, не посоветовавшись ни с кем из первых лиц города, они сразу самостоятельно постановляют решение о делах, касающихся всех. И пока еще не грозит нам вместе с вами общая гибель, мы считаем необходимым, как это велит нам наш долг любви к Родине, дать следующие указания. Мы видим, граждане, что вы всячески стремились передать и самих себя и город Велизарию, который обещает вам целые горы всяких благ и готов в подтверждение этого принести самые торжественные клятвы.
Конечно, если он может обещать вам и то, что он достигнет победного успеха в этой войне, то никто не станет возражать, что согласиться на его условия для нас выгодно. Не сделать всего, что может быть приятно для будущего господина, конечно, явное безумие. Но если это покрыто мраком неизвестности и никто из людей добросовестно не может ручаться за исход судьбы, то смотрите, какие несчастья вы спешите навлечь на себя. Если готы окажутся на войне победителями своих противников, то они накажут вас как своих врагов, и при этом таких, которые по отношению к ним совершили самые ужасные преступления. Ведь не под влиянием необходимости, а в силу вашей преступной воли вы склонились к измене. А в результате этого и Велизарию, если бы он победил врагов, конечно, вы будете казаться подозрительными и предателями ваших вождей, и, как явных беглых рабов, естественно, император будет все время вас держать под надзором. Ибо тот, кто имеет дело с предателем, в момент победы рад оказанной им помощи, впоследствии же у него рождается подозрение, и он начинает ненавидеть и бояться своего благодетеля, перед своими глазами имея доказательства его неверности. Наоборот, если в настоящий момент мы окажемся верными готам, благородно противясь опасности, то они, победив врагов, сделают нам много хорошего, да и Велизарий, если по воле судьбы будет победителем, окажет нам снисхождение.
Преданность даже в случае неудачи никем из людей не наказывается, если только он не совсем безумный. Каких действий боитесь вы от неприятельской осады? У вас нет недостатка в продовольствии, вы не отрезаны от подвоза всего необходимого, находитесь дома, и, защищенные укреплениями и вот этим гарнизоном, вы можете смело чувствовать себя в безопасности. Смеем думать, что если бы у Велизария была какая-нибудь надежда взять город силой, он не заключил бы с нами такого договора. Ведь если бы он хотел действовать справедливо и с пользой для нас, то ему следовало бы не нагонять страх на неаполитанцев и не стараться собственную силу укреплять нашим преступлением против готов, но он должен был бы вступить в открытое сражение с Теодатом и готами, чтобы без всякой опасности для нас и без нашей измены город перешел во власть тех, кто победил».
Новый вариант старых позиций. Толпа стоит, слушает. Ее сомнение замешано на крови умерших в корчах перед воротами. Не приведи начальник гарнизона сюда своих солдат, навряд ли Пастор теперь произносил бы свои речи. Теперь Пастор - молодец, и они согласны жить по-старому при старой власти больше, чем жить по-старому при новой. Старая опробована. Только пусть им докажут, что они ничем не рискуют, воюя.- А разве можно на войне да ничем не рисковать? Но если не Пастор, то Асклепиодат докажет. Где евреи? Еще вчера он с ними разговаривал, пусть встанут и выступят, сколько у них, чего и по какой цене. Как ведется торговля, будет ли подвоз, помешает осада подвозу или нет. Люди слушают, начинайте.
Евреи, смущенные вниманием, не привыкшие к публичным выступлениям, выходили на площадку сцены по-одному, по мере того как Асклепиодат находил их в толпе и вытаскивал из нее. Богатенькие, но не очень уважаемые, не очень умные люди, они теперь неожиданно заиграли роль заправил, отцов, пшеничных мешков. Экономическая силенка у них; к ним, как подсолнухи к солнцу, тянутся и животики, не желающие голодать. Объяснили негладко, как могли. Они, дескать, не стратеги. Как Велизарий поведет осаду, не знают, но по положению на сегодня совершенно уверены: снабжение города продуктами первой необходимости из сельских районов как по суше, так и морским путем прерваться не может. Как видите, друзья, риск минимален. Но разве дело в нем? Дело в спасенной совести, в гражданском долге - надрывался Асклепиодат. Разве готы враги вам, что вы предаете их, едва услышав про опасность, разве жизнь, которую они создали вам, так плоха? Но теперь - он счастлив - все образумились. Пусть начальник гарнизона еще скажет пару слов. Начальник гарнизона, мягко говоря, не краснобай, продвигал тяжелой челюстью обещание не пустить на стены ни одного вражеского солдата. Двух гонцов послали в этот день. Одного к Велизарию с предложением убираться, другого в Рим к Теодату с радостной вестью: город вовсю защищается и ждет поддержки. Хотя он еще не защищался, тем более вовсю, написали с расчетом: пока гонец доберется, возможно, так уже и будет, и не ошиблись.
Велизарий ответил штурмом. Несколько человек под ливнем стрел сумели добежать до укреплений, остальные семенами упали в землю, отошли назад. Осадные машины тоже вывести не удалось.
Велизарий приуныл: Неаполь не брался. Ни штурмом, ни осадой, ни хитростью, никак и ничем. Сначала негодовал, рвал на себе волосы, бесился, бил нерадивых. Неприглядная сторона полководческой деятельности в плохих, мало сопутствующих успеху условиях раскрывалась во всю свою ширь. Потом понял: нерадивость византийцев имеет свои корни в радивости неаполитанцев. На войне нет просто нерадивости, война - не сельскохозяйственные работы; всякая неудача на войне - это обратная сторона удачи твоего противника. Напомнил себе лишний раз нехитрую, давненько забытую мысль и успокоился, смирился. Перестал психовать, выбивать солдатам зубы. Та же собака на цепи. Лает, рвется, грызет железную цепь костяными зубами, дура, и надеется перегрызть, душит себя, обессиливает. И вот другая: спокойно положила морду на лапы, виляет хвостом, лижется, цепь не трогает, не натягивает, всем довольна, с судьбой не борется и страданий себе не причиняет. Какой собакой быть? Первой - рваться, зная, что цепь все равно не перегрызешь, или второй - пялиться на солнце и ничего уже не хотеть? Какая собака - эталон высшей мудрости? Кажется, полководец если раньше и уподоблялся первому злобному, малоразумному, хотя и поэтическому варианту, то теперь больше склоняется ко второму.
