Их пыльный след еще виднеется вдали, черными букашками уползают к голубому небу солдаты арьергарда, а византийцы-шакалы уже кружат над брошенным лагерем, над углями костров, рваными шкурами от палаток, трупами лошадей, грудами поломанного оружия и испорченных, негодных доспехов. Лагерь, как он есть, их безболезненный трофей. Присматриваются, принюхиваются, попинывают ногами пустые шлемы без голов, древки без знамен, шляются по геометрической разбивке бывших улиц, представляют себе жизнь здесь, несколько даже философски сравнивают со своей. Долго в воздухе стоит дребезжание тронутой жести, громче воплей и лязга ранит непривычные к такой тишине уши. Пустой, поломанной скорлупой выглядит лагерь. Ящерица вылупилась из нее, вылупилась и уползла, не оставив даже своего хвоста, одна скорлупа. Вещички, рванье имеют свою притягательную силу - вещичек живого, не познанного врага, помогают приблизить его к своим глазам, залезть как бы к нему в нутро, там пощупать. Подраться не получилось, так дайте теперь хоть спокойно поворошить в г...не, символически погадать на нем. Константиан - странный полководец, так и не пославший на смерть ни одного человека, воцаряется наместником над всей Далмацией и Либурнией, укрепляет городские стены, крепости и лагеря, ждет от императора подтверждения своих полномочий.
Нелегкий жребий солдата: один на постое в кости играет, второй, его товарищ, тащится дальше. Один ошивается и обжирается на гарнизонной службе, другой прет на себе тяжелый щит, копье, меч и провиант на три дня. Оставив гарнизоны в Сиракузах и Панорме, Велизарий с остальным войском переправился из Мессены в Региум. На юге Италии его хорошо принимали. Жители чуть не добровольно приводили лишний скот, привозили в бурдюках вино: на, Велизарий, пользуйся, поправляйся, кормись, только освободи нас от готской заразы. Их позиция компромиссна: с одной стороны, все равно отнимут, а начнут отнимать - отнимут все, и лучше притащить самому и показать свою лояльность, даже если такой лояльности нет, с другой - новая власть всегда лучше старой, с ней появляются какие-то надежды, и у пахаря, с утра до вечера возделывающего свой надел, нет-нет да и мелькнет в перетруженном черепе праздная мысль о том, что кто-то изменит его участь на лучшую, правда, каким образом, он понятия не имеет.
Едва появившись на италийской земле, еще не сделав по ней ни единого шага, Велизарий уже почувствовал за собой миссию освободителя. Одно дело: Юстинианова пропаганда, совсем другое - расположенность италиков. С мужиков не должно упасть ни одного волоска - строгий приказ по армии; мужики - мускулы любого народа, и, если они с нами, нам не придется долго воевать. Готское сельское население подделывалось, подстраивалось под общий лад, тоже тащило жирные куски, не приведи господь, окажется меньше; пока сходило.
В Региуме сделали передышку, и солдатское большинство, бессловесно завидовавшее меньшинству в Сицилии, кое-как отвело пыльную, пропотевшую душу. Войны еще не было, это - не война, так, забава, учение, поход. Велизарий вспоминал те бои, когда от его войск не оставалось и половины, от иллюзий возвращал себя к суровой реальности. Вокруг гулянка и пьянь - он видит перед собой смерть, все сыты - представляет возможный голод. Как бы хорошо ни было на первых порах, потом всегда успеет сделаться плохо, лучше никогда не верить счастью.
Перебежчики продолжали стекаться. Бормотали разные объяснения. Возможно, среди них откровенные трусы,- неважно. Вот ему копье, вот ему все остальное, и шагом марш в общую колонну. Встречались и политические. Заикались про режим, при котором не согласны жить, про террор. Велизарий, беседуя с ними, благодарил судьбу, что не политик. То есть он-то как раз и политик, если не он, то кто? Но он политик специфический - стратег, военный, жнец ее полей, они - ее идейные и часто очень недалекие сеятели. Их семена не всходят в этой земле, вот и все, желание играть в обществе заметную роль толкает их к другому обществу, может, тут повезет? Объективно император Юстиниан ничем не лучше, просто, отделенный от них тремя морями, он сумел нарисовать перед ними свой идиллический автопортрет. С Теодатом они не разделили взглядов, с Юстинианом им просто пока нечего делить, когда придется делиться и с Юстинианом, им снова, возможно, заломают за спину ручонки.
Среди сбежавших зять Теодата, муж его дочери Теоденаты, Эбримут. Тут все друг друга продают, к этому тоже надо привыкнуть. Велизарий никогда особенно не лез в сплетни при дворце императора, от них раскалывается голова, император оберегал от них и от клеветы своего любимца, но тут, на готской земле, приходится с головой окунуться в вонь чужих сплетен. У Юстиниана, конечно, не чище. Где больше конюшня, там и воняет сильней. Приходится принимать этого Эбримута, и по всей форме. Тот сразу показывает, кто таков. Свита, одежда, драгоценности, выставленные напоказ, полуримлянин, полуварвар, небрежная речь на высоких нотках; играл на своем горле, как на дудке, величественно заикался, делал многозначительные паузы не к месту; отправлен к императору, по прибытии обласкан, получил разные почести и звание патриция. Ты, моя страна, загнивай как хочешь вместе с оболтусом тестем и всей его ратью, я здесь встану на довольствие, здесь получу свой паек. Трудно понять, кто он. Ни рыба ни мясо - ну и пусть себе пахнет потихонечку. Императору такие нужны... для должностишек.
Но Южная Италия - это еще не Италия сама, а Сицилия - не Италия тем более. Подлинной Италии Велизарий не знает, но надеется в скором времени узнать. Пограничные регионы, а провинции вовсе, могут принять любого над собой, им все равно, могут исповедовать любые воззрения, они пашут, они сеют, они собирают урожаи, кормят Рим, а Рим далеко-далеко. Как поведут себя в начавшейся войне центральные районы, контактирующие со столицами более тесно?
«Из Региума войско двинулось сухим путем через область бруттиев и луканцев, а флот из многочисленных кораблей следовал за ним близко от материка». Подошли к Неаполю, укрыли в надежном месте гавани флот, разбили лагерь. Вместо того чтобы мешать и атаковать, готы оцепенело глазели, бездействовали, а слабенький, развинченный гарнизон укрепления перед городом, испугавшись штурма и окружения, попросту сдал его. Укрепление особой роли не играло, и гарнизон в нем в случае штурма действительно рисковал, но кусок, кусок отдан! В городских верхах раскричались, вступили в переговоры, послали в лагерь Стефана. Стефан прибыл, разразился такой речью: несправедливо ты делаешь, начальник, идя войной на нас, римлян, не совершивших притом никакого преступления. Мы населяем маленький город; в нем стоит гарнизон наших властителей-варваров, так что не в нашей власти, даже если бы хотели, противодействовать им в чем-либо. Да и этим воинам из гарнизона пришлось прийти сюда и нас стеречь, оставив в руках Теодата детей жен и все самое для них дорогое. Итак, если бы они что-либо сделали в вашу пользу, то будет ясно, что они предают не город а самих себя. Если следует сказать правду, ничего не скрывая, то вы ведете против нас войну в ущерб нашим личным интересам. Если вы возьмете Рим, то без всякого труда и Неаполь подчинится вам, но если вы будете отбиты от Рима, то, конечно, вы не будете спокойно владеть и Неаполем.
Позиция, выработанная властями, проста: любыми способами отмежеваться от готов, выглядеть в зависимости от них. Подумаешь, пострадает мораль, зато есть надежда: сохранится физиономия, а она всегда дороже. Мы, дескать, ни при чем и не только не собираемся разделять с готами всей ответственности за происходящее у нас, но даже не исповедуем их воззрений. Когда все ладилось, были заодно, теперь же торопятся стать нейтралами, объективистами, Юстиниан и Велизарий им ничуть не неприятнее Теодата и Гриппа, но в таком случае пусть сначала победят Теодата и Гриппа и тогда уже возьмут их, неаполитанцев; неаполитанцы сами откроют ворота, едва узнают о победе, а теперь как их откроешь. Рубить надо с головы, с головы рубить, разве отсечение пятки может лишить жизни человека, разве штурм Неаполя меняет готскую систему? Наносит ей удар - другое дело. Но они, пятка, не хотят страдать, умеют быть слугами, но не после увечий и страданий, а добровольно. Стефан держится смело, но в голосе чувствуется страх за город. В нем, как и почти в каждом жителе, местный, частный патриотизм побеждает общий. Его народ - неаполитанцы: римляне или готы - все разно. Общность территории за крепостными стенами сплачивает их сильнее. Даже евреи, даже финикийцы неаполитанскому италику ближе и родней, чем италики, живущие в Риме, на том лишь основании, что они проживают там же, где и он.
