Он отложил ручку, повернулся на стуле так, чтобы видеть меня, заложил руки за голову, положил ногу на колено другой ноги и сказал:
— Хорошо. О чем?
Я отчаянно пыталась побороть дрожь в голосе, но мои усилия привели лишь к тому, что голос стал плоским и фальшивым:
— Видите ли… Оливер, я хочу попросить вас прекратить оскорблять меня.
Он поглядел на меня как на помешанную, но я предвидела, что его реакция будет притворной:
— Оскорблять вас? Дорогая моя Эмма, как вы можете говорить такое? Когда я сказал хоть одно грубое слово?
Я боролась с робостью изо всех сил.
— Я не это имела в виду, Оливер. Я не имела в виду словесные оскорбления. Я хотела поговорить об интимных отношениях между мужем и женой. Я молю вас прекратить оскорблять меня таким образом. Я уверена: я могла бы быть любящей женой, и я хочу ею быть, но это невозможно, пока я унижена… и наказана. Я не могу так больше, Оливер. Я заболею от этого.
— Как вы смеете говорить со мною подобным образом, мадам! — Он говорил шепотом, его лицо было темным от гнева, когда он подался ко мне, сидя на стуле, и ткнул в меня угрожающе пальцем, однако явное тайное удовлетворение в его глазах разгоралось. — Как вы осмелились обсуждать здесь постельные дела! Достойная женщина не станет говорить о подобном!
— Но я должна говорить об этом, Оливер. — Голос мой начал гаснуть, несмотря на все усилия. — Пожалуйста… умоляю, подумайте о моих чувствах. Иногда мне кажется, что сойду с ума, если вы… если вы будете продолжать обращаться со мной таким образом.
Его лицо превратилось с бесстрастную маску.
— В Кингстоне есть превосходный сумасшедший дом, моя дорогая Эмма, — а впрочем, уверен, что вам не придется стать его пациенткой. В настоящий момент у вас очередной нервный припадок. Но у вас твердый характер, и вскоре вы научитесь контролировать свою сверхчувствительность, я уверен. — И он внезапно с нежностью улыбнулся: — А теперь я прощаю вас за вашу оплошность — за то, что вы говорили со мной таким образом, и не будем больше вспоминать об этом.
Он повернулся и вновь взял ручку, но я решила не сдаваться, хотя теперь на моих щеках были слезы отчаяния и голос мой охрип:
— Я умоляю вас, Оливер… Постарайтесь понять мои чувства. Возможно, вы лучше сможете меня понять, если вспомните о своей матери…
Движения Оливера были всегда осторожны, но тут он встал со своего стула с такой свирепой яростью, что я в испуге отпрянула. В нем теперь не было ни нарочитости и ни неискренности, ни скрытого удовольствия, лишь ядовитая ненависть.
— Мою мать? — эхом произнес он тихим ужасным голосом. — О, да, я часто думаю о ней, Эмма. Думаю — и надеюсь, она уже в аду. Вы думаете, мой отец был самодуром? Так думало про него общество, но они не знали моей матери. В сравнении с ней он был мягким и сговорчивым человеком. Она любила его до безумия и восхищалась им; а поскольку я, единственный ребенок, был так непохож по характеру на отца, она презирала меня. Пока была жива, она без устали и без жалости пыталась найти во мне повторение отца — но ей это не удалось. Я оставался несвободен от нее вплоть до дня ее смерти.
Оливер глядел не на меня, а сквозь меня, как будто пытался разглядеть что-то в прошлом. В уголке его рта показалась пена, а голос стал монотонным. Он замолчал, и взгляд его утратил бессмысленность. Через некоторое время он вновь взглянул на меня и резко рассмеялся:
— О, да! Я не забыл мою дорогую мать. В этом вы можете быть уверены, Эмма. — В его голосе послышалось ликование. — А поскольку вы — очень отчаянный, очень смелый характер, я предпринял шаги для своей защиты. Вы также можете быть в этом уверены.
— Защиты? — переспросила я. Во мне в тот момент ничего не осталось, кроме беспросветного отчаяния. Теперь я догадывалась, что стояло за желанием Оливера причинить мне боль и унижение. Но мне уже не было дела до причин: я знала, что никакая мольба с моей стороны не тронет его. Что касается его замечания о том, что он сумеет защитить себя, то этого я не понимала.
Он достал из ящика стола какую-то бумагу и вручил ее мне.
— Прочтите и запомните это хорошенько, Эмма, — сказал он. — Это копия заверенного печатью завещания, которое я поручил своему адвокату вскрыть в случае своей смерти.
Будто во сне, я взяла из его рук бумагу и попыталась сосредоточиться, чтобы осознать написанное.
«Коммисару полиции.
В случае моей смерти при странных или загадочных обстоятельствах умоляю проявить всяческое милосердие по отношению к моей дорогой жене, Эмме. Моим истинным желанием является прекращение расследования по делу.
Я глубоко люблю жену — поэтому, узнав о неодолимом ее желании стать единоличной хозяйкой и владелицей моего состояния, испытываю не гнев, а только печаль. За исключением этого овладевшего ею навязчивого желания она находится в совершенно здравом уме и выполняет свои обязанности безупречно. Во многих отношениях она искренне предана мне, и я молю лишь о том, чтобы этот аспект ее души преодолел темные и недостойные желания.
При любом стечении обстоятельств моя любовь столь глубока, что я желаю ее счастья и безопасности несмотря на все, что может выпасть на мою долю — и на этот случай я излагаю просьбу, содержащуюся в первом абзаце данного письма.
Подписано собственноручно:
Оливер Фой».
Я перечитала письмо дважды, прежде чем его смысл дошел до меня, затем оно выпало из моих рук, будто было пропитано ядом.
— Вам известно, что все это — неправда, — прошептала я. — Но вы полагаете, что я могла бы найти способ умертвить вас… поэтому вы сочинили эту историю и обвинили меня заранее, прекрасно зная, что ваша «просьба» будет проигнорирована.
— И я должен был убедиться, что вам известно о моем предостережении, Эмма. Это важно.
— Если вы всерьез полагаете, что я способна на это, очевидно, что не я — а вы душевно больны, Оливер. Но это показывает, по крайней мере, что вы полностью осознаете, как дурно со мной обращаетесь.
При первых же моих словах он вновь стал наливаться яростью, но затем совладал с собой — и скоро выражение его лица стало отсутствующим, будто он уже не слышал слов. Он поднял письмо, положил его в ящик, сел за стол и взялся за перо.
— Простите, моя дорогая, — любезно сказал он, — но у меня много работы, и я должен отказаться от удовольствия продолжать разговор с вами. Мы с вами вернемся к нему позже.
И он начал писать что-то. В течение нескольких секунд я смотрела на его склоненную голову, а затем вышла из кабинета, ошеломленная открытием.
В ту ночь я оказала Оливеру сопротивление. Оно перешло в борьбу, а затем в ужасную, постыдную потасовку, в странную молчаливую возню. Я боролась, пока не выдохлась, но Оливер был очень силен, и в конце концов, всхлипывая от ненависти к нему и душившей меня злости, я сдалась. Позже, лежа на полу, завернувшись в одеяло, слушая медленное и размеренное дыхание мужа, я поняла, что мое сопротивление лишь увеличило полученное им удовольствие.
На следующей неделе во вторник Оливер сразу же после завтрака уехал в Кингстон. Как только он скрылся, я надела брюки для верховой езды и вывела из конюшни Аполло, сказав дворецкому Соломону, что не приеду домой к ленчу. Для замужней дамы было необычным ездить верхом без эскорта, но только не для миссис Оливер Фой — ведь у нее была репутация экстравагантной дамы. Соломон, видимо, подумал, что я буду завтракать в Джакарандасе, поэтому ничего не спросил.
Аполло был выносливым, мог весь день идти быстрой рысью, переходя временами в галоп. Еще до полудня мы были у дома Дэниела. Я увидела сидевшую на скамье и дремавшую на солнце Шебу. Как только я спешилась, вышел с метлой в руке Дэниел.
Оба приветствовали меня сдержанной улыбкой, как будто предчувствуя, что мой визит был вызван серьезной причиной.
— Вы хотите поговорить как женщина с женщиной, мисс Эмма? — спросила Шеба.
Они по-прежнему называли меня мисс Эмма и никогда мистрисс Фой.
