– Эндоско… что?

– Мы сделаем на вашей спине небольшой разрез около двух сантиметров в длину и введем внутрь крошечную камеру, чтобы получше рассмотреть ваши легкие. Во время процедуры мы также сможем взять образец тканей для анализа.

– Ох… конечно, если вы считаете это необходимым. – Я вешаю трубку и впервые плачу. Внезапно меня осеняет, что это может быть началом длительных отношений с доктором К., только вовсе не тех, на которые я надеялась. Прежде чем вернуться к столу, я вытираю слезы. “Врачу просто нравится быть рядом со мной”, – шучу я с родителями, которые смеются довольно сухо. Остаток ужина проходит в напряженном молчании.

Доктор К. времени зря не теряет. Дальше вместо того, чтобы пялиться на гобелены на стенах моей спальни или на сувениры из путешествий, которыми она забита, я пялюсь на стерильные больничные стены.

Я неделю лежу в своей белой палате, в белой постели, в белой ночной рубашке, окруженная одним только белым, белым, белым. Куда бы я ни посмотрела – везде белая униформа медсестер, белые марлевые повязки и белые лампы, светящие вниз и придающие каждому меловую бледность. Даже доктора и сестры выглядят больными. У меня трубка в носу, спавшееся из-за эндоскопии легкое, а над головой болтается респиратор. Происходит много всякого, и ничего хорошего в этом нет; кажется, мне уже ничто не поможет. Единственная радость в том, что я наконец-то начала запойно читать. Ну, знаете, те самые книги, которые вы клянетесь прочесть, но что-то все времени не находите. Доктор К., которому я отвела главную роль в своих фантазиях, каждый день приходит проверить, как мы тут с Анной Карениной. Ну, мне-то по крайней мере лучше, чем ей.

В пятницу вечером, через неделю больничных анализов и сканирований, они меня выписывают – как раз вовремя, ведь начинается новый университетский семестр.

Вместо того чтобы вернуться в университет, в понедельник мы с отцом снова сидим в кабинете теперь уже знакомой больницы, только на сей раз напротив гораздо менее симпатичное лицо. Я стараюсь скрыть свое разочарование, когда оно сообщает нам, что доктор К. на неделю уехал на конференцию. Ну и ладно, по крайней мере кто-то наконец поставит мне диагноз. Втайне друг от друга мы все переживали, но вслух об этом никто не говорил. Думаю, моя семья боится, что, поделившись своими опасениями, мы сделаем их реальными; мы и так достаточно много боялись в последнее время. Дома на льду остывает шампанское. Скоро мы вернемся с диагнозом в руках, что для нас, учитывая, через что мы прошли, будет равнозначно лекарству.

“Из лаборатории пришли результаты. У вас рак”. Я мгновенно и всей душой возненавидела этого человека. Где, вашу мать, доктор К.? Мало того что за столом моего обожаемого врача скрестив руки сидит это существо, так теперь оно еще и говорит, что у меня рак!

Какое-то время я сижу там с раскрытым ртом. Затем глаза наполняются слезами, силы меня покидают, и я падаю на пол. Я ползу под стол, чтобы укрыться там, будто бы под столом не бывает рака. Этот момент одновременно и сюрреалистичен, и ужасающе реален.

Внезапно я понимаю, что здесь мой папа. Я поднимаю на него глаза, а он просто смотрит куда-то вдаль. Мое первое побуждение – утешить его, но мне не хватает слов. Я вижу, как слезы отражаются в его очках. Я знаю, что он отчаянно с ними борется. Видимо, он думает то же, что и я: моя мама только что выиграла собственную битву с раком молочной железы. Ее химиотерапия проходила всего в двух дверях от кабинета, где мы сейчас сидим. Это не может случиться снова. Не со мной. Не когда мне двадцать один год.

В конце концов мои ноги снова начинают работать. Я вылезаю из-под стола и заворачиваюсь в свой толстый пуховик, ища хоть какого-то физического утешения. Но становится только холоднее. Мне хочется лишь одного – уйти отсюда. Никто, кроме меня и папы, не знает, что начался этот кошмар. Это еще не вошло в жизни наших близких, и, если я сейчас быстро побегу к ним, возможно, оно не войдет и в мою жизнь тоже. Я поворачиваюсь к двери. Доктор спрашивает, куда я иду. Да кто же, блин, знает? Единственное, что знаю я, – это что мне надо убираться отсюда.

Я не должна быть здесь, в больнице. Я должна быть на первом занятии семестра. За этими стенами студенты бегут на лекции со стаканчиком кофе в одной руке и газетой в другой. Они незнакомы с этим миром. За пределами этих стен мама с сестрой ждут повода, чтобы открыть шампанское.

Но внутри этих стен у меня рак. Нас отправляют в онкологию – штаб-квартиру рака. Там кошмар подтверждают, и от правды уже не спрятаться.

Я больше не в ведении пульмонологического отделения, не под охраной доктора К. Я сижу в коматозе, пока мой новый врач – доктор Л. – обсуждает неисправности в моем теле так, будто он автомеханик. Мерзость. Его первые слова доносятся как сквозь вату: все, что я слышу, это “агрессивный”, “распространившийся”, “редкий”. “Рабдомиосаркома” – так он это называет.

“Рак захватил легкие и печень, – говорит доктор Л. С тем же успехом он мог бы сказать, что мне надо из больницы прямиком в морг. – Судя по всему, основная опухоль у вас в печени, и она распространяется на плевру, – я ужасно хочу остановить его, но за одним ударом следует другой: – Избавиться от него само по себе проблема, но гораздо сложнее не дать ему распространиться, – он делает паузу. – Если есть что-то, что мы можем сделать… ”

Я так и знала. Если. Он сказал “если”! “Если” означает, что я умру. Неужели я умру? Так вот, значит, как чувствует себя умирающий? Я смотрю в одну точку, туда, где стена встречается с полом. Я стараюсь смотреть туда, пытаясь удержать в себе то, чего больше нет. Я выхожу в коридор. Мой отец остается, чтобы дослушать доктора.

Следующая остановка – радиология, где мне вводят радиоактивный контраст, чтобы провести сканирование костей. Мой отец выходит из помещения. Ну здорово, если даже он не может с этим справиться, то что же, вашу мать, должна делать я? Возвращается он с затуманенным взглядом, который безуспешно пытается скрыть. Позже я выясню, что он ходил звонить маме и сестре. То, какое воздействие эта новость оказывает на мою семью, становится худшей частью кошмара: отец падает на колени, когда думает, что я этого не вижу; мать, сгорбившись на лестнице посреди ночи, плачет в телефон; сестра не может прикоснуться ко мне без слез.

Чтобы укол подействовал, нужно два часа, а значит, я могу сходить на час домой. Ни секунды не могу потерять в этом месте.

– Это нехорошо, папа, – говорю я, – совсем нехорошо.

– Софи, так же грубо они вели себя с твоей мамой. Это будет ужасный год, но в следующем все вернется к норме.

– Да брехня это, папа. Мы оба знаем, что говорим сейчас не о раке груди!

– Таковы все врачи, – заявляет он твердо.

– И таковы все отцы, – отвечаю я.

Свернув на нашу улицу, я вижу в окне силуэт сестры. Ее зовут Саскиа, но для меня она просто Сне. Временами мы ужасно похожи, а иногда совсем нет. У нас одинаково темные брови и полные губы, но по характеру сложно найти более разных девушек. Сне – непревзойденная старшая сестра: собранная, уверенная, ответственная. Я же классический младший ребенок – беззаботная авантюристка. Единственное, что нас объединяет, – мы не ладим. После семи лет постоянных ссор разрыв между нами кажется слишком большим, чтобы мы смогли сблизиться.

Но странное дело – Саскиа сейчас та, кого я больше всего хочу видеть. Я рыдаю в ее объятиях. “Сне, мне всего двадцать один, – икаю я, – а у меня рак. Я могу умереть”. Она обнимает меня еще крепче. Я чувствую, как она дрожит. Мы, плача, заходим в дом. Мы обнялись впервые за годы. И это здорово.

Дома я поднимаюсь к себе и сажусь перед зеркалом. Я смотрю на свое отражение, выискивая что-нибудь странное, мне несвойственное, то, что не принадлежит мне. Маленького ракового уродца. Но вижу только бледную испуганную девочку. Это я? Я – та самая девочка, у которой рак? Так они выглядят?