Хорошо понимая, насколько неполно предлагаемое вашему вниманию документальное повествование, я твердо уверен в том, что при переизданиях книги ее монтажная композиция позволит гармонично вобрать все новонайденные материалы, которые (кто знает?) позволят по-новому взглянуть и на писателя, и на его литературное окружение. Надеюсь, однако, что и в теперешнем виде мой труд будет прочитан с интересом всеми, кто не равнодушен к творчеству Владимира Набокова.

Льщу себя надеждой, что главного героя книги, «великого мастера мистификаций и розыгрышей», не раз обращавшегося к теме непрозрачности и неуловимости человеческого «я», составленная мной коллекция его ликов и личин, скорее всего, позабавила бы. Не случайно устами героя-повествователя одного из лучших своих русскоязычных творений, повести «Соглядатай», он провидчески утверждал: «Ведь меня нет, – есть только тысячи зеркал, которые меня отражают. С каждым новым знакомством растет население призраков, похожих на меня. Они где-то живут, где-то множатся. Меня же нет…»

Его нет с нами более тридцати лет. И все же «цепким паразитом» он живет, меняя цвета и обличья, в каждом из нас, навсегда околдованных словесным волшебством его книг; и каждый раз, когда мы обращаемся к ним, «продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, – и не кончается строка», и вновь и вновь нас дразнит тайна «истинной жизни» и бессмертия великого писателя.

Дневниковые и эпистолярные фрагменты, взятые из различных публикаций и архивных материалов, даются в строго хронологическом порядке. Для удобства чтения републикованные тексты в большинстве случаев освобождены от редакторских помет: угловых или квадратных скобок, выделявших авторские сокращения. Разного рода выделения в текстах оригиналов и печатных источников (подчеркивания, разрядка и проч.) воспроизводятся курсивом. В титульных строках приводятся имена отправителей и получателей писем, дата написания текста. При воспроизведении писем и дневниковых записей по мере возможности сохранены особенности авторской манеры, относящиеся к написанию имен и специфике пунктуации.

Переводы англоязычных текстов, за исключением особо оговоренных случаев, выполнены автором.

Автор выражает искреннюю благодарность за помощь в работе над книгой Марии Васильевой, Галине Глушанок, Марку Дадяну, Анне Курт, Олегу Коростелеву, Александру Ливерганту, Валентину Масловскому, Николаю Пальцеву, Людмиле Сурововой, Наталье Тагер, Сергею Федякину, Станиславу Швабрину, Жоржу Шерону.

Из дневника Александра Бенуа, 10 ноября 1916

<…> Обедаем у Набоковых с Аргутинским. <…> Володя читал свои стихи.

Удивительно талантливые. И все же я в нем не чую l’étoffe d’un vrai poète24. Уж больно он насыщен «буржуазной» культурой – хоть и позирует теперь слегка на художественного debraille25.

Из дневника Веры Судейкиной, 7 апреля 1918

<…> От Хотяинцевой мы отправились далее к Браиловским. Там сидели Набоковы. <…> Все четверо – мать, два сына и отец – вымытые, свежие, чисто одетые и в нашем «залежалом» обществе имеют невероятно лоизенный26 вид.

…12 апреля 1918

<…> В половине четвертого назначен концерт Ян-Рубан у Браиловских на даче. <…> Mme Набокова в первом же антракте подсела к Сереже и стала говорить с ним о сыне поэте, о книжке стихов, которую он не мог издать из-за событий, о музыке, о первой книжке стихов, за которую ее сын кается, на что Сережа ответил: «У поэта обыкновенно нет семьи, а раз в данном случае есть, то семья должна бы оградить его от ошибок». <…>

Глеб Струве – матери, 26 октября 1922

<…> Сирин очень милый, но <…> я стихов его не люблю. <…>

…17 ноября 1922

<…> Я познакомился с Сириным, и он оказался очень славным мальчиком. И стихов у него много неплохих. <…>

Глеб Струве – отцу, 31 января 1924

<…> Сегодня к нам в пансион переселился Сирин. Он милый мальчик. Вот бы мне его жизнерадостность и презрение к «мелочам жизни», которые, увы, всегда сильнее меня. <…>

Михаил Осоргин – Марку Вишняку, 23 июня 1926

<…> Видел я оглавление следующей книжки «Современных записок». Опять те же черти: Бунин, Мережковский, Алданов, Осоргин, Ходасевич – сил нет, сдохнуть можно. <…> Ну хоть бы кого-нибудь новенького. Сирина бы что-нибудь напечатали – он недурную книжку выпустил, писать может. <…>

Николай Зарецкий – Алексею Ремизову, 31 декабря 1928

Хочется рассказать обстоятельно Вам историю с моим ответом Сирину на его рецензию о Вашей книге. На одном собрании Клуба поэтов Сирин возбудил вопрос об организации литературного вечера и между прочим предложил выступить и мне. Я отказался, нигде еще не было моей статьи. Но она поспела к этому вечеру, и я принес ее туда с намерением ее прочесть. Но, увидав много незнакомой публики, решил отложить чтение, перенес его в Клуб поэтов. Встретясь с Сириным, я сказал ему, что у меня есть статья, но я думаю, что для этого состава публики она верно будет неинтересна.

«А о чем статья», – спросил Сирин. «Статья полемическая», – ответил я. «Ага, догадываюсь, верно по поводу Р.?» – «Это мой ответ на вашу рецензию, – ответил я, – и предупреждаю, что нападение будет жестокое». – «Но, что же, – сказал Сирин, – я буду готовиться! Я это чувствовал раньше!»

И после, когда мне приходилось несколько раз на этом вечере проходить возле Сирина, он шутливо говорил мне: «Вы какой, я не знал, что вы такой, вас надо бояться».

Сообща было решили, что я буду читать на следующем собрании Клуба русских поэтов.

На этот вечер я приехал с сестрами Бродскими с опозданием, когда происходило чтение Матусевича. За большим столом пили чай, кушали сладкие вещи и внимали выступающим поэтам. Было очень мило, уютно. Аплодировали, выбирали в члены союза, острили… Словом, очень мило, дружно, уютно. Но вот предлагают читать мне. Беру тетрадку; интересуются прочесть, что написано на обложке. Обложка нежно-розового цвета, и на ней два слова очень крупного почерка: Achtung, Achtung!27 Показал Сирину, сидевшему рядом со мной, – «я не читаю по-немецки», – отвечает он. С началом чтения всё затихло, замерло, все напряженно слушают.

«И это про Ремизова, – читаю я, – вот так штука». Общий хохот. Продолжаю. В некоторых местах моего чтения снова дружный хохот.

Наконец, чтение кончено. Все словно оцепенели. Впечатление было огромное, словно разразившаяся бомба оглушила всех, а рассказ о VII главе и затем цитата из Блока о черни, как удар бича со всего лихого размаха силою. Все растерялись.

Молчание. Наконец взволнованный Сирин, покрасневший, стараясь быть спокойным, обращается ко мне: «Вы меня сравниваете с Булгариным?» – «Нет, я вас не сравнивал с Булгариным, но нахожу литературную аналогию между его критикой на VII главу Онегина и вашей рецензией и книгу А.М. Ремизова, – отвечал я.

«Разве вы не знаете, что Булгарин служил в III отделении?» – спрашивает он.

«Да, знаю, читал! Но повторяю, что здесь речь идет о литературной аналогии».

Сирин берет за руку свою жену, встает и, обращаясь ко мне, говорит: «Я оскорблен», и далее, сказав мне дерзость, торопливо уходит. Снова замешательство. Наконец председатель собрания заговорил. Начал вздыхать и говорить – «как жаль, что я не знал раньше содержания статьи Николая Васильевича». Полемического характера статью не следовало бы допускать и т.д. и т.д.