Стремясь соблюсти жанровую чистоту книги, я отказался не только от мемуарных вставок, но и от использования образчиков такого эпистолярно-публицистического гибрида, как «Письмо в редакцию». Особенно обильна текстами подобного рода англо-американская периодика 1950—1960-х гг. Две книги Набокова, скандальная «Лолита» и эпатажно-буквалистский перевод «Евгения Онегина», как известно, вызвали бурные дискуссии в прессе. Ураган критических статей, в свою очередь, спровоцировал лавину возмущенных или, наоборот, восторженных писем в редакции периодических изданий. Такие послания, изначально рассчитанные на публичное восприятие, не предполагающие прямого ответа от адресата, лишь формально относятся к эпистолярному жанру и гораздо ближе к критике и публицистике.
Для воплощения моего реконструкторского замысла куда больший интерес представляют мнения о личности и творчестве Набокова, рассыпанные в приватных письмах и дневниках современников: мысли и впечатления, записанные для себя или доверенного корреспондента, без оглядки на публику, без профессиональных уловок присяжных критиков (зачастую отрабатывающих редакторский заказ или пишущих в соответствии с интересами и программными установками тех или иных литературных групп). Именно эти свидетельства составляют основу любой рецептивной постройки, в возведении которой профессиональные критики и литературоведы далеко не всегда играют главную роль. Тем более что в иных обстоятельствах «эпистолярный жанр зачастую оказывался одной из немногих возможностей высказать свои мысли без скидок на конъюнктуру и цензуру»18, как это было в Советской России, где почитатели Набокова не имели ни малейшей возможности высказаться о нем в официальной прессе (предпочитавшей замалчивать белоэмигранта и антисоветчика), или в послевоенный период жизни русской эмиграции, когда в силу известных причин литературный расцвет 1920—1930-х гг. сменился упадком, газетно-журнальный мир пожух и скукожился, словно «поздним хладом пораженный» осенний лист, и оставшиеся в живых писатели не только растеряли своих читателей, но и зачастую не имели возможности печатно высказываться о литературе по «гамбургскому счету»; неудивительно, что литературная критика мигрировала с газетных и журнальных страниц в частную переписку. По мнению авторитетного исследователя русского зарубежья, «письма литераторов этого времени нередко представляли собой, помимо всего прочего, наиболее непредвзятую литературную критику и эссеистику, включая кроме деталей быта также оценки вновь появляющихся произведений и изданий, литературных событий, осмысление прошедшего периода»19. (В правоте этих слов вы можете убедиться, проследив за эпистолярными диалогами таких многолетних корреспондентов, как Глеб Струве и Владимир Марков, почти не высказывавшихся о Набокове в послевоенной эмигрантской печати, но при этом бурно обсуждавших его произведения в письмах.)
Характеристики и описания Набокова, попавшие на страницы писем и дневников «по горячим следам», непосредственно после личного общения с ним, вдумчивые разборы его произведений и спонтанные вкусовые суждения о них, типа «нравится / не нравится», а также споры, стенания и восторги, вызванные только что прочитанной книгой (еще не покрытой хрестоматийным глянцем и не заляпанной заковыристыми интерпретациями профессиональных «набокоедов»), слухи, жалобы, инвективы – все эти живые свидетельства набоковских друзей и недругов, поклонников и хулителей не только существенно дополняют наше представление о художнике, но и многое говорят о времени, в котором он творил, о господствовавших литературных вкусах эпохи, о кругозоре, пристрастиях и интересах тех читателей, которым волею судьбы довелось играть роль непосредственных адресатов его сочинений.
В связи с историко-функциональными или рецептивными аспектами нашего исследования особенно значимы суждения людей, так или иначе причастных тому литературному полю, которое возделывал русско-американский классик: издателей, редакторов, критиков и, конечно же, коллег по цеху, чьи публичные высказывания далеко не всегда совпадают с тем, что они доверяли своим корреспондентам или страницам дневников. Думаю, Набоков, при всем его напускном безразличии к отзывам собратьев по перу, был бы уязвлен, узнай о том, что его верный литературный союзник Владислав Ходасевич, как рецензент почти всегда писавший о нем как минимум доброжелательно, в некоторых письмах конца 1930-х гг. позволял себе далеко не самые лестные замечания в его адрес: «Сирин мне вдруг надоел (секрет от Адамовича), и рядом с тобой он какой-то поддельный» (из письма Нине Берберовой, март 1936 г.20); и, наоборот, удивился бы, натолкнувшись в письмах своего зоила, идеолога «парижской ноты» Георгия Адамовича, на такие, например, признания: «…в одной сиринской строчке все-таки больше таланта, чем во всех парижских потугах»; «Конечно, “Защита Лужина” – книга блестящая, а я теперь стал мудрым старцем и отношение к Набокову изменил» и т.п.
Не буду лукавить: далеко не все критические суждения о набоковском творчестве, намытые мной в эпистолярных толщах, блещут глубиной и оригинальностью. Все они, конечно же, крайне противоречивы, субъективны и зачастую обусловлены писательской ревностью, элементарной завистью к успешному сопернику и порой говорят гораздо больше не о Набокове, а об авторах тех или иных высказываний, среди которых – и безвестные литераторы «незамеченного поколения» русской эмиграции, и именитые зубры, фигуры «первого ряда», представлявшие разные культурные традиции и этнопсихологические стереотипы восприятия: Георгий Адамович, Марк Алданов, Иван Бунин, Гайто Газданов, Борис Зайцев, Георгий Иванов, Иван Шмелев, Джон Апдайк, Исайя Берлин, Ивлин Во, Кристофер Ишервуд, Мэри Маккарти, Генри Миллер, Джойс Кэрол Оутс, Эдмунд Уилсон, Джон Фаулз, Кингсли Эмис…
Неудивительно, что диапазон оценочных суждений о Набокове, представленных в книге, предельно широк – от благоговейного поклонения до стойкого отвращения, так что нам нелегко будет составить цельный образ писателя из обманчивых отражений, порожденных зеркалами чужих душ. Буквально в каждом фрагменте цитатной мозаики перед нами предстает весьма специфический Набоков (Сирин), имеющий мало сходства с Набоковым других авторов: «ломака, весь без души, весь – сноб вонький»; «хорошо воспитан»; «хам не по природе, а по выбору, гордыне»; «отличный малый»; «безнравственный старик, грязный старик»; «искренний и сильный талант»; «талантливый, эгоцентричный, игривый клоун, дурачащийся перед зеркалом»; «один из самых талантливых современных русских писателей»; «никогда не был глубоко связан с русской культурой… законченный космополит»; «настоящий русский интеллектуал дореволюционного типа, полный шуток и веселья»; «ипохондрик»; «мошенник и словоблуд»; «слегка не в своем уме»; «паршивый мелкий сноб… с оттенком какого-то извращенного подлеца»; «настоящий барин»; «жулик, самый настоящий жулик»…
Как видим, картина получается, мягко говоря, пестрой. Вот уж действительно: «Друг друга отражают зеркала, / Взаимно искажая отраженья…»
Вероятно, многих набоковских почитателей разочарует этот «портрет без сходства», который на протяжении полувека создавался усилиями людей, не подозревавших о существовании соавторов и даже в собственную оценочную палитру намешавших красок всевозможных цветов и оттенков. Во многих эпистолярных и дневниковых отзывах о произведениях и творческой личности Набокова гневные инвективы и ядовитые замечания уживаются с похвалами и восклицаниями, исполненными завистливого восхищения. Джон Фаулз, например, начал дневниковые записи об «Аде» с обвинений автора в нарциссизме и безнравственности, а закончил их на благостной ноте: «Мы с ним родственные души…» А вот протоирей Александр Шмеман, на страницах своего дневника высказавший немало критических суждений в адрес Набокова, вдруг вспоминает элегическую концовку рассказа «Памяти Л.И. Шигаева»: «Моя жизнь – сплошное прощание с предметами и людьми, часто не обращающими никакого внимания на мой горький, безумный, мгновенный привет…» – и признается, что «за такие-то вот строчки» готов простить ему все прегрешения.
