морозу, и прикрикивал, подражая знакомой ему фельдъегерской манере: -
Гони, я по казенной надобности еду, нет охоты слезы собирать! А не по
душе собачья жизнь - брось все и в Охотск к океан-морю пробирайся... к
Шелихову... Слыхал о таком человеке? Он тебя в Америку отправит - там
всласть заживешь... три жены будет... Заруби на носу, дуралей
немаканый: в Охотск к Шелихову и... в Америку! Тамо приставов, старост
и попов нет и никакой веры не спрашивают...
Заметив интерес к своим словам, мореход до перевала через Урал не
упускал случая, не называя себя, поманить задавленных нуждой и
бесправием людей волшебной страной. Но, перевалив Урал, Шелихов
прекратил, как позже говаривал, "вербовку". На западной стороне Урала
начиналась подневольная, закрепощенная Русь дворян и приказных.
Шелихов остерегался поскользнуться в сношениях с нею, боялся обвинения
в воровском сманивании.
Миновал Казань, с перепряжкой лошадей, и узнал мимоездом, что
старый знакомец, блестящий гвардии господин поручик Державин, много
лет уже не наезживал в родной город, а прежние знакомцы - семейство
мануфактуриста Осокина - выбрались в Петербург после несчастья... Что
за несчастье, Шелихов не хотел расспрашивать встреченного на постоялом
дворе осведомителя - пьяного приказного из губернского правления.
В Нижнем Новгороде, ревнуя к славе знаменитых людей из
купечества, Шелихов задержался на два дня, чтобы посетить на городском
кладбище безвестную могилу, в которой якобы похоронен большой человек
народа русского - Кузьма Минин, сын Захарьев-Сухорукий.
Григорий Шелихов навсегда запомнил и хранил в своей памяти слова
"Истории российской с древнейших времен..." Василия Никитича Татищева,
приписываемые им "гражданину" Минину. И теперь, стоя перед указанной
ему безвестной могилой, с убогим, вязанным из бересты крестом,
Григорий Иванович, сняв с головы малицу, шептал врезавшиеся в память
слова, думая о своей российской Америке:
- "Православные люди, похотим помочь Московскому государству, не
пожалеем животов наших, да не токмо животов - дворы свои продадим,
жен, детей заложим... И какая хвала будет всем нам от русской земли,
что от такого малого города, как наш, произойдет такое великое
дело..." Славороссию к ногам России положить - вот моя клятва, Кузьма
Минич! - воскликнул Шелихов в тон мининскому призыву к патриотизму
россиян.
После посещения могилы Кузьмы Минина Шелихов в тот же день выехал
по тракту на Москву.
В Москве также не погостил. Отслужил в часовне чудотворной иконы
Иверской божьей матери, что стояла в проходе на Красную площадь,
молебен за успех своего дела в Петербурге и через Тверь - Валдай -
Чудово двинулся в столицу.
- Молодец Гриша! - похвалил себя Шелихов, покрывая последние
версты перед въездом в Петербург. - Ничего худого про тебя не скажешь,
на полатях в пути не отогревался, на постоялых дворах чайком не
баловался, за два месяца, худо-бедно, шесть тысяч верст проскакал, а
расскажешь - не дадут тому веры кавалеры столичные!
Завернуть прямо с дороги на двор к Соймоновым, к которым имел
письмо от Селивонова, Шелихов не решился и остановился у казанского
своего знакомца, сына первейшего в России суконщика, Ивана Петровича
Осокина. С Осокиным Шелихов вел дружбу, а с фирмой - торговые дела.
- Каки-таки новы вести и дела завелись, выкладывай! - обратился
Шелихов к хозяину, садясь после первых приветствий за стол с огромным
серебряным самоваром на парчовой скатерти.
- Батюшка волей божьей... - начал хозяин, щеголеватый, не
по-купечески одетый молодой человек в парике, с какими-то чудными
двойными стеклышками, прикрепленными к костяной ручке, с которыми он
не расставался и поминутно подносил к глазам.
- Умер? - живо подхватил Шелихов, припомнив строгого, но
хлебосольного, гостеприимного фабриканта сукон.
- Мученической смертью... Заспорили мужики - сукновалы и
трепальщики шерсти - в который раз о деньгах и харчах плохих... разве
этот народ бывает доволен! Батюшка, правду сказать, крутенек был -
ударил какого-то палкой: не горланьте, мол, смерды... Ну, они и
бросили его в чан с поташем горячим! Войска вызывали усмирять иродов
сиволапых, кнутом учили и в Сибирь немало народу погнали. Только что с
того, нет родителя! - вздохнул наследник и поднес стеклышки к глазам,
чтобы скрыть искорки радости от того, что так неожиданно стал хозяином
огромного дела.
- М-да... конешно, бывает такое, - раздумчиво произнес мореход и,
потеряв охоту продолжать разговор, попросился отдохнуть с дороги: с
завтрева, мол, по хлопотам своим начну мотаться... Предстояло еще раз
хорошенько продумать, откуда начать, кому что сказать, кого и о чем
просить можно.
Роскошная обстановка дома Осокина, снятого за бешеные деньги у
безвыездно проживавшей в Италии княгини Барятинской-Гольдштейн-Бек, и
изменившаяся внешность Осокина, предложившего ему во время чаепития
шипучего французского вина - названия его Шелихов так и не упомнил, -
породили тревожное беспокойство. Сумеет ли он найтись и держаться с
большими людьми столицы, как того требует важность дела, ради решения
которого очутился он здесь, одолев такие пространства?
За подсчетом в кровати географических миль моря и суши,
пройденных им в жизненных скитаниях, мореход и уснул.
На другой день поутру Шелихов, с не изменяющей ему верой в удачу,
кинулся в глубокие водовороты столичного моря.
Среди праздников и затей пышного царствования Екатерины II
Америка Шелихова и русские интересы в этом далеком и свободном уголке
Нового Света встретили дурной прием у больших и малых, пустых и
серьезных людей. Вершители судеб Екатерининской империи, включая самое
царицу, прошли мимо уже многих славных изобретений того времени, на
столетие опередивших техническую мысль Запада, - не заметили ни
Ползунова, с его первой в истории паровой машиной, ни Кулибина, после
смерти которого осталось тридцать семь неиспользованных ценных
изобретений, ни Фролова, конструктора и строителя сложных
гидротехнических установок, построившего в 80-х годах на Урале
металлургический комбинат, приводившийся в действие силой воды;
главные вельможи, правители страны, пренебрегли даже великим зодчим
Баженовым и круто расправились с Новиковым и Радищевым.
Пламя Пугачевского восстания, несмотря на пятнадцатилетнюю
давность, оставило неизгладимый след в сознании правящей верхушки
русского общества. Любой общественный почин, если он мог вызвать
интерес и сочувствие народной массы или если он зародился среди людей
"подлого звания", порождал скептическое отношение и заградительные
рогатки сверху. Почин малых людей мог рассчитывать на одобрение только
в таких делах, как введение новых фигур полонеза или новой комбинации
шитья золотом и драгоценными камнями парадных камзолов и роб,
одобрялись все пышные растраты средств, создававшихся закрепощенным
трудом.
В вековой борьбе с врагами русский народ воспитал в себе
самоотверженное чувство подчинения своих дел и начинаний
государственному началу. Это государственное начало, как казалось
людям, олицетворялось государем, а дедовские рассказы о петровских
временах подкрепляли представления о том, что народное благо
действительно является единственной целью дел и мыслей государей. Так
понимал назначение царствующих особ и Григорий Шелихов, человек
крупного масштаба и живого ума.
Увлеченный своими широкими планами, он, самообольщаясь надеждами
