господина навигатора... не то по всем стрельбу открою! Трусишь ответ

держать, сукин сын! - кричал Кох, вытаращив помутневшие от ярости

глаза.

- Этот шалый и впрямь стрелять прикажет. Я - староста, я за вас и

в ответе... Пропустите, братцы, пойду с ним, как-нибудь вывернусь, не

впервой, - сказал Лучок и, оценив положение, вышел из толпы. -

Отвяжись! - отмахнулся он от подбежавшего с наручниками "братского". -

Видишь, сам иду его благородию жалобу изложить на купецкое

мошенство...

Услышав эти слова, Кох, обрадованный в глубине души

представляемой возможностью причинить Шелихову неприятность хотя бы

комедией расследования, кивнул казаку головой: не надо, мол,

наручников.

- Взять под ружье! Кругом марш - и вперед!

Кох окинул грозным взглядом понуренных храпов, повернулся и с

принужденной усмешкой бросил Шелихову:

- И вас прошу последовать за мной, как... как ответчика.

Предложение Коха идти в портовую канцелярию в качестве

обвиняемого по жалобе варнаков жестоко обожгло самолюбие Шелихова. Он

оглядел их со злобой и вмиг перерешил: "Никакого примирения с артелью

и никакой отправки ни одного храпа на "Трех святителях" в Америку!"

- Останься на месте, оберегай кладь, Истрат Иваныч, - сказал он

греку. - С этой рванью никаких тары-бары не разводи! Через короткое

время вернусь, тогда решим, как грузить будем!

И, негодующе сдвинув морскую шляпу-блин на затылок, Шелихов

нарочито неторопливо зашагал в портовую канцелярию в след скрывшемуся

за бугром Коху.

- Ишь, рвань голозадая, я ее кормил-поил, а они под какой срам

подвели, - бурчал он, отбрасывая ногой попадавшиеся на дороге камни. -

Галдеж подняли, прямой бунт учинили, Лучок в лицо мошенником обозвал,

бродяга, купца именитого, и я же виноват! Кох, крыса канцелярская,

ответа спрашивает, чего доброго - всамделишно судить будет... И за

что, за кого терплю! - Шелихов вспомнил спокойное лицо Хватайки, когда

тот вышел из толпы к Коху, и с отвращением сплюнул. - Погоди ужо, я

твоего изгальства не забуду!..

Вдруг впереди себя он услышал гортанные вскрики невидимых за

холмом казаков-бурят и визгливый голос Коха: "Держи его! Стреляй!"

Прогремело несколько выстрелов, и все смолкло...

"Что такое? Неужто... - Григорий Иванович остановился,

почувствовав неприятный холодок под ложечкой. - По Лучку стреляли, -

мелькнула мысль, а с ней - предчувствие какой-то непоправимой беды,

которая темным пятном может лечь на едва пробивающиеся ростки русского

дела в Америке. - В который раз немчура проклятый мне карты путает! -

досадливо морщился Шелихов, стараясь собрать бессвязные мысли. - Не

иначе - убили... "братские" белку в голову без промаха бьют... Как я

людям в глаза смотреть буду? Докажи теперь народу, что неповинен я в

крови дуролома этого... По всей Сибири разнесут: заспорил, мол, с

Шелиховым несчастный варнак о деньгах заработанных, а тот мигнул немцу

Коху: мол, прикончи... Одна надежда была укрепить дело - заселить

новую землю гулящими, все же русским корнем, а ныне - ау! Перебежит

черная слава вольную дорогу... И дернул же бес меня в Лучка пальцем

тыкать! - сокрушенно вздохнул Шелихов над участью Хватайки. - Чего

доброго этот не столь уж важный в таких условиях случай затруднит, а

может даже приведет к полному крушению намеченный на первое время план

действий..."

Несмотря на одышку в ходьбе, мореход в несколько прыжков взбежал

на холм. Вниз с холма спускалась дорога в порт, по сторонам ее серели

первые, еще командором Берингом лет пятьдесят назад выстроенные и

теперь уже полуразвалившиеся, каменные портовые амбары.

На дороге и у амбаров никого не было. "Сбежал Хватайка. Молодец!

За ним, видно, и побегли все, ловят", - обрадовано подумал Шелихов и

быстро двинулся вниз, чтобы помешать расправе с беглецом в случае

поимки.

Проходя мимо разрушенных амбаров, отходивших от дороги в глубь

портовой территории цепочкой, Шелихов увидел через пролом стены

глубинного амбара Коха с его людьми. Они копошились и разглядывали

что-то лежащее на земле.

- Кончал! - услышал мореход торжествующий возглас бурята.

Лучок лежал неподвижно, перевернутый лицом в загаженный мусор.

Задранные на голову лохмотья пестрого азяма открывали на обнаженной

спине четыре кровоточащих раны под лопатками и на пояснице. "Стреляют

косоглазые точно, на смерть", - содрогнулся Шелихов, хотел сказать

что-то резкое и крепкое Коху, но вместо того снял с головы свой блин,

поклонился мертвому телу и вышел.

- От Коха не убежишь, - самодовольно укорил убитого совестный

судья. - На небе бог, а в Охотске Кох! - послал асессор свое

излюбленное словечко в адрес выходившего на дорогу морехода. -

Оставить на месте, варначье сами подберут, - сказал он бурятам и тоже

пошел на дорогу.

В кабаке Растопырихи, где уже сидели вернувшиеся с берега

артельные, слыхали выстрелы. Высмотрели возвращение одного только

Шелихова к оставленной на берегу под присмотром приказчиков клади,

заметили, что Лучка среди выбравшегося из разрушенных амбаров отряда

Коха нет, увидели, как погрозил кулаком Кох в сторону собравшихся на

бугре беглых, и все поняли...

- Видать, навеки доказал наш Лука Прокофьич Хватов купецкую и

чиновную подлость, сумневаться не приходится, - махнул рукой в сторону

Беринговых амбаров безносый и безухий храп Неунывайка, впервые назвав

хлопотливого и неустрашимого Лучка его полным человеческим именем.

В сумерки десятка два храпов спустились на дорогу, обшарили

брошенные амбары и нашли тело Лучка. Скрестив три пары рук, они,

подменяясь на вьющейся в гору скользкой тропе, перенесли на них своего

старосту в кабак и положили на стол, выдвинутый на середину избы.

Потом уселись вокруг, кто на чем стоял, и справили хмурые поминки.

Ночью, когда выставленный Растопырихой по такому случаю

безвозмездно бочонок водки подходил к концу, без попа отпели

бесстрашного предстателя артельных интересов.

Приканчивая бочонок, храпы пустили с злыми прибаутками вкруговую

объемистую посудину. Они словно наливались из нее решимостью выйти с

мертвым телом в ночь, под зарядивший во тьме охотский холодный дождь.

Надо было успеть до утра захоронить убитого без помехи. Мало ли что

может забрести в голову Коху или охотскому старосте!..

- Споем, други, на прощание любимую Прокофьича, проводим

товарища-бродягу в могилу честь честью, - предложил кто-то из храпов,

когда уже подняли тело Лучка на подведенных под него, вместо носилок,

заступах и кайлах.

- Дельно... ты и заводи голос, а вы, мужики, согласно

подхватывайте, да не горланьте: и ночь ухи имеет... Покладите его

обратно на стол!..

И понеслась над телом Лучка, замотанным в неведомо откуда

раздобытый кусок издырявленной парусины, широкая, как река в разливе,

бытовавшая среди наводнявших Русь бродяг, замечательная сложным

многоголосием песня:

Ах, станы ли вы, станочки, станы теплые!

Еще все наши станочки поразорены,

Еще все наши товарищи переиманы,

Я остался добрый молодец одинешенек в лесах.

. . . . . . . . .

Как задумал я перебраться на ту сторону,

На ту сторону на далекую...

- ...на да-а-леку-ую... - замер, взвившись на предельную высоту,

подголосок, и за ним:

Сам кончаться стал -

горько вздохнули голоса основной мелодии.

Сам кончаться стал... -

подтвердила чья-то рокочущая октава.

И снова, словно оторвавшись от бездыханного тела Луки Хватова,