числах мая лед на Байкале не сломало. "Родами матушка мучится", -

говорили посадские женщины, глядя с берега на вспученную, но

бессильную скинуть лед Ангару, и чтобы помочь реке, по суеверному

обычаю, бросали в прибрежные полыньи хлебные караваи с запеченной в

них спорыньей. Крепко стоял лед и на Лене, как передавали приезжие из

Якутска.

Шелихов по нескольку раз в день выходил из дому смотреть на реку,

волновался до того, что все из рук валилось: пуститься сухопутьем и

попасть в весеннюю ростепель было бы безумием, да и нет надежной и

легко проходимой дороги к побережью Охотского моря.

Задерживали и торговые, как нарочно запутавшиеся, дела. От успеха

их зависела выплата объявленных дивидендов и спокойствие пайщиков до

его возвращения из Америки. А дело Толстопятова как-никак все же

обнаружило серьезные промахи в управлении далекими поселениями.

Баранов, может быть, не разглядел еще грехов управления Деларова. Надо

будет все на месте самому посмотреть. И мореход с нетерпением

отсчитывал дни, оставшиеся до открытия навигации и отплытия за океан.

Слухи о предстоящем самоличном плавании Шелихова в Америку, как

ни старался мореход сохранить приготовления к нему в тайне, разошлись

по городу.

В один из первых июньских дней к Шелихову пришел один из

чиновников наместника в дымчатых очках.

- Их высокопревосходительство приказали, ежели вы в этом году

собираетесь в Охотск, к нему явиться... Зачем? Не могу знать! -

Чиновник откланялся и исчез.

На другой же день с Байкала потянуло холодом, пошел затяжной

дождь, на Ангаре забелели льдины, они неслись так, как будто

стремились нагнать потерянное время. Прошло еще несколько дней, и

летнее сверкающее солнце прорвало тучи. Застывшие на холоду листочки

черемухи и яблонь в шелиховском саду развертывались прямо-таки на

глазах.

А 12 июня Иркутск проснулся под низко нависшими свинцовыми

тучами. В домах закрыли окна, затопили печи и затеплили перед образами

лампады. И вдруг повалил снег, да какой! Он падал крупными хлопьями,

толсто покрыл землю, окружающие город горы и леса. Поднявшийся ветер,

наподобие осенней "харахаихи", крутил снеговые хлопья. По всему городу

выли собаки, а раскудахтавшиеся на вчерашнем летнем тепле куры, мокрые

и нахохленные, жались под навесами домов и сараев. Бойкие, в летних

рубашках, мальчишки на Соборной горе вытащили сани и пробовали

устроить катанье с гор, но снег был мокрый и тяжелый, сани не

скользили, было холодно, и мальчишки разбежались по домам.

Шелихов стоял у окна и удивленно смотрел на белую снежную завесу,

скрывавшую дома. Никто еще не видывал в Иркутске, чтобы в середине

лета выпадал снег!

- Это тебе, Гришата, знак: не езжай на Аляксу... Откажись! -

подошла к нему Наталья Алексеевна. - Поверь мне, это - знак...

- Один раз поступился снам и знамениям твоим - до сего дня жалею!

Отвяжись, не пророчь, Наталья Алексеевна. - И, видя, что она хочет еще

что-то сказать, добавил поспешно: - Это будет последнее мое

плавание...

Наталья Алексеевна посмотрела на него долгим взглядом и молча

отошла.

Часа через два-три снегопад так же неожиданно прекратился, как

начался. И снова засверкало солнце, яростно сгоняя выпавший снег.

Земля курилась от испарений, в поднявшемся над ней тумане играли

радуги всех цветов. По крутым улицам Иркутска бежали ревущие потоки

воды. Вечер и ночь были окутаны теплым влажным туманом. Проснувшись

утром, иркутяне изумленно искали следов выпавшего накануне снега и с

трудом находили его только в розовевших под солнцем падях между гор.

Гольцы и сопки на западе скрывались в дымке испарений земли, жадно

тянувшейся навстречу солнечному теплу.

Шелихов решил выезжать в Охотск дней через десять, когда стрежень

на Лене достигнет наибольшей высоты и скорости: за неделю-две до

Якутска донесет.

Но тут как камень на голову упал: заболела Наталья Алексеевна.

Июньский буран словно скомкал, смял и унес ее телесные и душевные

силы. В легком сарафане, с непокрытой головой, разыскивая своего

Ванятку, ускользнувшего кататься на санках с обрывов над Ангарой, она

простудилась. Болезнь ее протекала тяжело. Больную тревожила судьба

Григория Ивановича, решившего уйти в плавание, и это беспокойство за

него придало болезни неблагоприятный характер.

- Добром не кончится, Гришата, в этот раз... Не ходи в

плавание... на то предупреждение тебе было... - шептала она,

разметавшись в бреду.

Григорий Иванович перебрался в спальню жены на все время болезни

и в ответ на вырывающиеся у нее в бреду стоны просил:

- Прокинься, очнись, лебедушка... Остаюсь, при тебе остаюсь,

никуда не поеду... токмо ты не покинь меня, не оставь...

Старик Сиверс, снова переселившийся в дом Шелихова, с сожалением

смотрел на осунувшееся лицо морехода и, стоя в изголовье Натальи

Алексеевны, печально качал головой, отсчитывая деления термометра,

столбик которого в течение двух недель не спускался ниже сорокового

градуса. Не помогала даже панацея от всех недугов - отвар

"человека-корня", женьшеня, чудодейственного средства китайской

фармакопеи.

До сознания Натальи Алексеевны, должно быть, дошли заверения ее

Гришаты, единственное необходимое ей лекарство. Ясный взгляд, которым

она в один из июльских дней, после особенно трудно проведенной ночи и

долгого сна, окинула мужа и Сиверса, не отходивших от ее постели,

убедил обоих, что непосредственная опасность миновала.

Наталья Алексеевна быстро оправлялась на теплом летнем воздухе,

под легкой тенью лип в саду, куда ее выводили под руки на скамью,

устланную мехами. Убедясь, что Наталья Алексеевна выздоровела и

вернулась к повседневным заботам и интересам жизни дома, Шелихов также

вернулся к своим мыслям и намерениям. Свои обещания не пытаться идти в

плавание на Америку он считал тем необязательным разговором, который

ведут здоровые люди для успокоения больных. По выздоровлении их не

вспоминают ни те, ни другие. По этой причине, а может быть, из

затаенной предосторожности не вспоминал о них и Григорий Иванович.

5

Между тем, продумав все осложняющие отъезд обстоятельства и

решив: "Долгие проводы - лишние слезы", Григорий Иванович назначил

себе отъезд на 25 июля, в добрый, день четверток, но объявить об этом

Наталье Алексеевне намеревался лишь накануне.

Все необходимые перед отъездом последние дела выполнял

втихомолку, стараясь не подавать и виду о принятом решении, и достиг в

этом такого успеха, что Наталья Алексеевна, находясь целые дни в саду

вдали от дома, поглощенная заботами о запущенном во время болезни

домашнем хозяйстве, не заметила даже того, как Григорий Иванович,

памятуя о полученном от нового наместника приказании явиться перед

отъездом, облачился в парадный белый камзол и о полудни выехал во

дворец наместника.

- Что вам угодно? - остановил его у дверей дежурный чиновник,

когда Шелихов хотел войти в кабинет наместника так же просто, как

входил он к Пилю.

- Я... мне... желательно к его превосходительству...

- Обождите, выйдет проситель - доложу, но должен предупредить:

сегодня нет приема приватных лиц у его превосходительства.

Шелихов оторопел и остался стоять у дверей, несмотря на вежливое

приглашение чиновника присесть. После отъезда Пиля в приемной

появились кресла.

Немного времени спустя дверь распахнулась и в ней показалась

елейно-благообразная фигура Ивана Ларионовича Голикова. Чуть не