спешил к домашней радости, вырвался вперед, бросил караван в дороге, -
думала Наталья Алексеевна, - и не знает, орел мой, какая беда ждет его
в доме".
"Люди добрые, - выпроваживая в Охотск караван и миссию, низко
поклонилась отъезжающим Наталья Алексеевна, - об одном слезно прошу:
не обмолвитесь Григорию Ивановичу о беде в нашем доме - задушит его
жаба проклятая... Приедет, я сама ему во всем спокаюсь..."
Надо понять, чего стоило гордой жене морехода это обращение к
людской поддержке: она брала на себя какую-то долю вины за
случившееся. С архимандритом Иоасафом она переговорила особо и келейно
и передала ему за обещанное умолчание пятьсот рублей на нужды миссии.
Простые люди поняли и уважали тревогу и опасения Натальи
Алексеевны. Никто из них, к кому ни подходил с расспросами Григорий
Иванович, пытаясь узнать подробности несчастья в своем доме, не сказал
ничего, отзываясь неведением, а многие и действительно ничего не
знали. Один Иоасаф, рассчитывая на вещественную благодарность морехода
за осведомление и преподанное ему духовное утешение, по-своему передал
о случившемся.
- Как же недоглядела, не защитила ты Ираклия? - угрюмо спросил
Шелихов жену на пороге дома. - А еще кумой высшему начальству
приходишься! Я на тебя надеялся...
И тут же, увидев, как побелело лицо жены и как упали ее
тянувшиеся к нему руки, крепко обругал себя в душе за нечаянно
вырвавшийся упрек. Григорий Иванович сильно негодовал на попытку
Натальи Алексеевны скрыть от него до времени несчастье: "малодушным
считает, не выдержу новую кровавую обиду". В дороге, обдумав, принял
все как еще одно проявление ее любви и заботы о нем и решил
воздержаться от малейшего упрека, а встретился - и вот... "недаром
говорится, - припомнил Григорий Иванович прочитанное у какого-то
мудреца, - что ад раем бы казался, кабы смолу его нашими добрыми
мыслями залить".
- Не торопись, Григорий Иваныч, расскажу - пожалеешь, - чужим,
мертвым голосом ответила Наталья Алексеевна, и Шелихов понял, как
трудно ему будет заслужить прощение.
- Ладно, прикажи баню нам истопить, а пока пойдем... Расскажи,
сделай милость, как архитекта моего загубили! - обратился он к жене,
когда она привела его в свою моленную.
Темные лики угодников старинного письма, едва озаренные
несколькими горевшими перед ними лампадками, глядели сурово и
недоброжелательно. Мореход избегал здесь бывать и сейчас внутренне
поежился от холода кержацкого иконостаса, напоминающего погребальный
склеп, в котором когда-нибудь поставят и его гроб. Моленная,
чувствовал он, была враждебна той полнокровной, буйной и пестрой
жизни, что всегда кипела за ее стенами, манила и была ему единственно
дорога.
Григорий Шелихов был человеком скорее "православным", чем
верующим, он неукоснительно выполнял предписанные церковные обряды, но
православия своего держался в той лишь мере, в какой понимал его не
религиозно, а как освященное временем проявление русского духа.
Поэтому-то он и не видел разницы между своей "православной" и
кержацкой верой жены. Неистовый протопоп Аввакум, пользовавшийся
большим почетом среди староверческого сибирского купечества, был в
глазах Шелихова чуть ли не героем за одно хотя бы то, что претерпел
Аввакум от царских воевод и бояр. Шелихов щедро жертвовал на церковь и
любил в то же время слушать сомнительные рассказы своего духовного
отца, протопопа Павла Афанасиева, о приключениях среди обращаемых в
православие якутов, чукчей и камчадалов и скоромном домашнем быте их
духовных пастырей.
- Я, - как бы отделяясь от него невидимой завесой, сказала
Наталья Алексеевна, - под образами стою, чтоб не допустили угодники
божий от тебя что-нибудь утаить...
- Господь с тобой, Наташенька, неужто я образам больше тебя
поверю...
- Не суесловь, Григорий Иваныч, господь накажет! А было оно
так... Полудневали мы в столовой горнице. Катенька пирожками своего
изделия потчевала, мы и смеялись: пирожки рыбные фунтовые, а Ираклий
пяток съел, нахваливает и еще тянется. Вдруг слышим людской топ, и
входит полицеймастер, наш Завьялов, с желтоскулыми братскими... много
их, человек десять, а то и двадцать, почитай, было, а за ними, вижу,
вроде Козлятникова рожа поганая усмехается...
- Козлятникова?! - вскричал мореход, забывая, что он находится
перед иконостасом моленной. - Вот оно откуда пришло...
- Слушай, что дальше было, - строго остановила его Наталья
Алексеевна. - "Ты будешь Боридзе Ираклий Георгиев?" - ткнул Завьялов
перстом на Ираклия. А Ираклий, бледнее смерти, вскочил и стоит у окна,
а окно - тепло было - в сад растворено, в саду солнушко... "Как
осмелился ты, слышу, из Гижиги скрыться и в такой дом вобрался? В
Петербурге доведались, что ты в бегах находишься, а мы туг не знаем,
какой гусь среди нас ходит..."
Обомлела я, в уме смешалась, хочу сказать: "Да не ты ли, сударь,
сам его к нам привел и десять рублей за хлопоты от Григория Ивановича
принял?" - а слов, голоса нет у меня... "Вор ты, взять его!" - кричит
Завьялов, а Ираклий, как не в себе, отвечает: "Я никогда вором не был,
и не вам меня взять... Будьте прокляты, предатели!" - и с этим скок в
окно. Завьялов к окну, "держи" кричит, а потом: "Уйдет... стреляй
его!"
Подскочил к окну один какой-то дурной казачишко-бурятин, водит
ружьем, нацеливает... Катенька, как увидела, закричала и хлебницу
деревянную с пирожками в него кинула, а казачишка стрельнул и...
- Убил? - глухо отозвался Шеихов.
- Дышал Ираклий, когда мы пробились к нему, под кустом
шиповниковым он лежал, под розанами твоими... Не давала я Ираклия со
двора вывести, за Сиверсом погнала, думаю - выходим... Токмо Завьялов
рыкает: "Приказано живым или мертвым взять". А кто приказал, не
сказывает. Меня буряты, мигнул он, за руки держали, плат обронила -
украли, Катеньке ноги оттоптали, а Ираклия... уволокли!
- Ну, а дальше как оно было? - прохрипел Шелихов. - Архимандрита
Иоасафа, монахов почему недомекались на помощь призвать?
- Не было их дома. Токмо ты уехал, они все дни и ночи по купцам,
вояжирам твоим, ходили... И что он сделал бы, казенный монах! -
махнула рукой Наталья Алексеевна. - Я к Ивану Алферьевичу на третий
день - Катенька без памяти лежала, я к ней Марфутку с Порумбой
приставила - защиты просить Ираклию пошла... Надеялась - жив он и
страдает у них...
- И чем же он тебе за старую хлеб-соль, за подарки наши помог?
- Не греши, Григорий Иваныч, друг нам истинный Иван Алферьевич,
уйдет он - всплачешься... "Прости, говорит, меня старого, Наталья
Алексеевна, все знаю, и хочешь - казни, хочешь - помилуй, а я и духом
не виноват, все Завьялов своевольно наделал, и я его уж от должности
отрешил и судить буду". Тело убиенного приказал с честью на кладбище
похоронить, протопоп Афанасиев служил, он тебе и место покажет...
"Хорошо любимца вашего помню, - говорит Пиль, - статный, чертил
полезное и уж как легкодушно плясал! Душевно сожалею, но хотел бы, да
не в силах воскресить бессчастного..." С тем и ушла я! Катюшку, живая
она и горе у ней, пожалей и приласкай - месяц всего, как опамятовалась
и благодаря Сиверсу, благодетелю нашему, на ноги стала, - закончила
рассказ Наталья Алексеевна и опустилась на колени перед закопченными
ликами угодников, единственных защитников и утешителей, как она твердо
