крайностей я предпочитаю попов-невежд, нежели тиранов.

В столице живут веселехонько, отчего другим скучненько

приходится. Чтобы получить сполна порох из Кронштадтского арсенала,

пришлось наполовину убавить отпущенные вами запасы пушного. Без помощи

Альтести, правду говоря, я и вовсе успеха не имел бы в этом пустом

деле. На Альтести вся Америка ваша держится...

Через Альтести я удостоился предстать и пред его сиятельством

графом Платоном Александровичем Зубовым, председательствующим в

коллегии иностранных дел. Доложил о вашем намерении искать

незамерзающую гавань и просил о дозволении войти с Китаем на сей

предмет в дружеские сношения. Великий муж, недослушав и отваливши

нижнюю губу в означение жестокого неудовольствия, крикнул: "В

удивление себе принять должен, как это вы, дворянин и даже родственник

Воронцовых, в купеческие лабазные интриги входить себе дозволяете! Мне

все очень известно... Позвать Кайданова! А вы... ступайте!"

Как видите из сей аудиенции, дельфийскую пифию легче было

понимать. Альтести обиняками впоследствии дал понять, что такое

Кайданов. Вы уже, вероятно, познакомились с Кайдановым? Альтести

сказал, что двумя десятками американских бобров и соответствующей по

чину суммой российских ассигнаций Кайданова можно привлечь на свою

сторону.

В утешенье себе возьмите то, что нельзя отнять от потомства той

справедливости, чтобы оно не распознало истины от лжи. Потомству

предоставлено разбирать и утверждать славу великих мужей, и те большие

люди, коих история писана во время их жизни, должны твердо верить, что

судить об них будут не по тем описаниям, которые они сами читали, а по

тем, которые по их смерти свет увидит.

Стремясь в столицу, не предполагал я, что будем скучать по

иркутской жизни. В должности делать нечего, все дела производит

господин секретарь, а я разве для рифмы буду тварь, а кому хочется

быть такой тварью, которая создана для того только, чтобы служить

рифмой другой?

Ласкаюсь уверенностью в вашем добром здравии и надеждой сообщить

в следующих письмах о благоприятных переменах. Н. Резанов".

А на обороте листа знакомыми буквами-кривульками вверх и вниз

приписка рукой Аннушки:

"Маменька, родненькая, батюшка мой добренький, я - ой, стыдно и

страшно сказать! - тяжелой стала, а с какого времени, не припомню. Мы

с Миколенькой без счету ссоримся, как назвать мальчика: я говорю -

Петенькой, на честь деверя Петра Яковлича, а он твердит - Гришатой,

Гришенькой. Порешили назвать и крестить, как маменька велит и

отпишет... И страшно мне, и радостно, как-то оно будет?"

- С этого бы и начал письмо Николай Петрович, а то, вишь, про

сверчков, - довольно распуская нахмуренные брови, сказал Шелихов и

передал Наталье Алексеевне письмо: - Ты, может, еще чего вычитаешь,

возьми... За сверчка Гришатку отдарю дочку!..

- То-то! Теперь и тебе от сверчков польза понятною стала, -

улыбнулась Наталья Алексеевна, расцветая надеждой, что, став дедом, ее

Гришата укротит беспокойную душу и причалит расшатанный бурями корабль

к тихой, давно поджидаемой гавани.

4

Письмо зятя явно призывало к выжиданию перемены в людях и

обстоятельствах, враждебных предприятиям и начинаниям Шелихова в Новом

Свете и на азиатских берегах Тихого океана.

- Что ж, потерплю, покуда терпится, - вздыхал Шелихов и, как

всегда, стараясь наверстать упущенное в просвещении, заполнял

вынужденное безделье чтением авантюрных романов и путешествий, книг

исторических и по разным наукам.

- И в этом нет у тебя меры, Гришата, как только голова не

опухнет! - заглядывая, будто ненароком, в двери его кабинета днем и

ночью, пыталась остановить "книжный запой" мужа Наталья Алексеевна.

- Не любишь ты Америки моей! - хватал жену за руки и усаживал

против себя в кресло Григорий Иванович. - А как в ней люди живут, ты

только прислухайся!..

В ящике книг, присланных зятем с пороховым обозом, оказалась

любопытная переводная книжица неведомого автора, отпечатанная в

Петербурге в 1765 году, с заманчивым титульным листом - "Описание

натуральное земель Северной Америки и тамошних природных жителей".

В книжке этой, наряду с чинной и размеренной жизнью стяжательных

и деятельных бостонцев, копировавших тугомочных купцов и владетельных

особ своей метрополии - Англии, были даны широкие картины быта и

нравов вольных лесных жителей и охотников Канады. "А все же скверно

квакают бостонцы!" - решил Григорий Иванович, читая о засилии в жизни

тогдашней американской столицы квакерских сект.

Явное предпочтение он оказывал описаниям суровой, но не

отягощенной предрассудками общественного лицемерия жизни потомков

французских гугенотов, искавших на вольных землях северо-восточной

Америки спасения от раздиравших Францию во времена Валуа религиозных

войн и дворянских междоусобиц.

- Гляди, как не обидно живут люди, Наташенька, - вычитывал он

что-либо поражавшее его и радовался за людей, как за своих: "В сей

земле каждый работает, дабы чем жить, и люди бывают при том весьма

довольны. Каждый живет в своей хижине спокойно и ест также, что

припас, и греется, ежели студено..."

- "Нигде, - читал он жене вслух, - не сочетаются браком столь

легко, как здесь, невзирая на чин свой и состояние. Дворянин берет за

себя крестьянку, девица шляхетная, не хотя быть монахиней, оставя

шляхетство свое, выходит замуж за простого детину..."* (* "Описание

земель Северной Америки и тамошних природных жителей". Перев. с нем.

на российский язык А. Р. Печатана в СПБ 1765 г.)

- Кто-то пишет и врет, а ты веришь. Я никогда не поверю, чтобы

этакое было! - недоверчиво качала головой Наталья Алексеевна.

- Зачем же вру, доподлинная правда! - оправдывался он, как будто

сам все это и писал. - В российской Америке мы получше канадских

порядки учредим. Там... э-э... - Григорий Иванович запнулся и все же

не удержался: - Дай срок - переберемся, я там и Катерину за... замуж

Ираклию отдам!

Наталья Алексеевна воззрилась на мужа - нет, слова эти брошены не

на ветер! - и слезы радости сверкнули в ее глазах, в неудержимом

порыве она кинулась к нему на грудь и, отпрянув на шаг, склонилась в

земном поклоне.

- Исполать тебе, Григорий Иваныч, не обманулась в тебе моя душа!

А уже сколь боялась я, что почет и богачество, как на всех людей, и на

тебя навели порчу...

Верховенство в семейных делах, давно и без борьбы предоставленное

ей мужем, в последнее время тяготило Наталью Алексеевну. Она мучилась

и не знала, на что решиться, когда ей открылась взаимная любовь

Катеньки и подобранного мужем с каторги архитектора-грузина, на

котором тяготело страшное обвинение в оскорблении величества.

Сравнивая возможных претендентов на руку и сердце дочери, Ираклию она

отдавала решительное предпочтение, но... сколько бесчисленных "но"

было против их любви!

- Где видано, чтобы дочку за поносителя царского имени выдавали?!

Гришата, думаю, за доброту к такому не поплатился бы, - склонившись на

грудь мужа, каялась гордая женщина в материнской и женской слабости к

изведанному в свое время самою и столь понятному ей великому счастью

жизни - молодой любви. - С тобой посоветоваться? Заделья* не найду!

Катерине ослабу дала, а сама в страхе живу: вдруг ты сам догадаешься,

загремишь, ударишься, хоть это и не схоже с тобою, в спесь

купеческую... С тобой бывало этакое... Вот, думаю, Катюшку, чтоб