Как это было в том анекдоте, что мой банкир рассказывал? Идет женщина ночью через кладбище, увидела какого-то мужичка, просит проводить ее до выхода. Без проблем, соглашается тот. А то я, говорит женщина, мертвецов боюсь. Тю, удивляется мужичок, и чего нас бояться?..
Не такой уж и глупый прикол, как может показаться. Нужно будет утром Лялюшке рассказать.
Не бояться, нет. Но мы же объявили им полный игнор — тупо забили на них, и всё. А они, видать, обижаются. Когда-то люди знали, как с ними жить, на Рождество в дом приглашали и всякое такое… Страшно подумать, сколько их там за прошлое столетие по ту сторону набралось — никем не помянутых. Можно представить, как у них там назревает против нас бунт. Такое грандиозное народное восстание, Великая Мертвецкая Революция. Гляди, в какой-то день возьмут и выйдут на улицы со своих кладбищ…
М-дя, веселенькие мысли среди ночи в голову лезут!..
Нужно будет завтра по дороге купить цветы и положить на то место на трассе. Обозначено ли оно там как-нибудь вообще?
Сделаю-ка я себе еще ромашкового чая. Недаром его пенсионеры пьют — их же тоже бессонница мучает…
Мучает, ой мучает. Аккурат в это именно время.
Аж дергаюсь от этой мысли. Блин, вот так занимаешься всякой фигней, на что только не тратишь свою жизнь, только на родных ее никогда не хватает… Вот прямо сейчас возьму и позвоню. А почему бы и нет?
Закрываю за собой дверь в комнату (спи, глазок, спи, другой…), а потом и в кухню, — приглушив свет над столом, чтоб не било по глазам, я давно заметил: в полумраке люди говорят тише, инстинктивно приглушают голос. Теперь между мною и моей девочкой коридор и две закрытых двери, можно не бояться, что ее разбужу…
Тьфу, черт, ну и накадил я тут!.. В сильно прокуренных помещениях, особенно когда в них тепло, на самом деле воняет не окурками, не дымом, — а тленом; еще не мертвечиной, но уже предшествующим ей этапом. Такой, ни с чем не сравнимый душок порчи: сразу тянет за собой, ассоциативным хвостом, ароматы блядок, псины и алкогольного перегара. Сколько я такого в жизни нанюхался!.. И скольких уже препроводил на кладбище — тех, с кем тусовал в атмосфере этого нечистого запаха, ни одним кондишном не перебиваемого: когда-то, в юности, это был дух нашей веселой бедности, дух совковых общаг и студенческих пьянок, — а потом оказалось, что наши деньги воняют так же… Вовчик, с которым я познакомился еще на Сенном, в тридцать пять умер от инфаркта, Яцкевич сгорел от наркоты, Рыжий, забыл, как его на самом деле звали, был, говорили, подшит, он всегда хорошенько закладывал… А к Кукалюку я даже ездил на дачу, новенькую, двухэтажную, но там штыняло точно так же, только еще тленнее, слащавее: с приместью сигар и драпа. Кукалюк жаловался, что его крупно подставил кто-то из политиков и он теперь должен всем, как земля колхозу, — а потом пришло сообщение, что Кукалюк выпал из поезда, на котором сроду не ездил.
Распахиваю настежь окно и жадно всасываю ноздрями колючий ночной воздух. Может, это у меня бессонные глюки, но на мгновение явственно чую влажный дух ожившей земли: знак, что она уже проснулась, что где-то там в недрах уже забурлили соки, готовясь бежать вверх по стволам… Первый знак весны.
Тихо как, Господи. Нигде на целый квартал ни одного светящегося окошка…
Включаю чайник. И беру телефон.
Один, два, три гудка… На четвертом трубка оживает — ну вот, я ведь так и знал, что старик не спит!
— Галё? — Голос суровый, недовольный: мол, что там за беда среди ночи в дом ломится?
— Привет, папа.
В трубке неразборчиво бубнит телевизор, и я словно воочию вижу отца — как он стоит в прихожей нашей львовской малометражки (телефон в прихожей, телевизор в гостиной), в своих растоптанных тапках с согнутыми задниками, за спиной у него стеллажи со старыми журналами, которые он все никак не соберется выкинуть, над головой — о-па, а что же там над головой, забыл уже, — какая-то вешалка?..
— А, это ты, — говорит отец. — Здоров.
Словно я не за шестьсот километров от него, а только что вошел в дом. Как когда-то в пятнадцать лет: в темноте снял ботинки, в одних носках на цыпочках пробрался по коридору… А в дверях кухни замер: папа сидел за столом при свете ночника и читал — видно было, что не ложился. Здоров, только и буркнул мне — и уткнулся назад в книжку, немного даже смущенно: словно, как и я, был застигнут на чем-то, что не хотел показать. (В ту девочку я был влюблен, первая моя любовь, думаю, он догадался…) И сейчас он тоже старается не показать, что обрадовался, услышав мой голос, — не показать, что хотя бы в чем-то от меня зависит. Только теперь, когда ему вот-вот стукнет шестьдесят и у него гипертония, сахарный диабет и артрит, это имеет уже совсем иной смысл. Второй раз за вечер у меня сжимается горло.
— Не разбудил?..
— Да ну! — энергично протестует он. — Ты же знаешь, я так рано не ложусь…
«Рано» — это третий час ночи. Заснет он, когда уже начнет светать, и спать будет часа три-четыре. Он не называет это бессонницей, он все еще бодрится, не сознаваясь в пенсионерских недугах, делая вид, будто у него просто такой режим: человек занят, допоздна работает, а вечерами после работы приводит в порядок семейный архив (Лялюшка надоумила!)… И еще он, разумеется, живет активной политической жизнью — как все одиноко стареющие люди:
— Вот смотрю Пятый канал…
С недавних пор канал, открытый оппозицией под выборы, стал для отца тем, чем при совке было радио «Свобода».
— Ты слышал, что эти бандиты затевают в Мукачево?
Не переводя дух, он высыпает на меня услышанное по ящику (который тем временем продолжает бубнить на заднем плане, создавая сюрреалистический эффект синхронного перевода): как в Мукачево власть устраивает внеочередные выборы, чтобы заменить действующего мэра своим карманным. Мне остается лишь изредка угумкать в знак внимания, не показывая, что я все это уже слышал, и не раз: про вырубленные «этими бандитами» карпатские леса, про то, что страшные наводнения, ежегодно разоряющие Закарпатье, это не что иное, как последствие этой воровской вырубки, и как нынешнего мэра, который хотел «тем бандитам» дать укорот, не допустили баллотироваться на этих выборах, украв у него документы, а теперь вот тихое курортное Мукачево заполонили стаи уголовного вида мужчин в кожаных куртках — их неизвестно откуда привозят на выборы автобусами, и они разгуливают по городу как хозяева, бесчинствуют по кофейням, запугивают население, вечерами люди уже боятся ходить по улицам, это же террор, настоящий террор, молодеет отец от негодования, будто по ходу разговора сбросил лет тридцать, — они что себе надумали, сталинские времена вернуть?..
— Ведь точно так же Советы в сорок шестом свои выборы проводили! В каждое село гарнизон солдат привозили, на избирательный участок людей автоматами сгоняли. Потому что люди у нас тогда еще думали, что это как при Польше, — если пробойкотировать, то и выборы не состоятся. Не знали еще, что это за власть…
Словно подогретый его пылом, начинает возмущенно клокотать чайник. Невольно улыбаюсь. Сам того не ведая, папа передразнивает меня — час назад я в точности так же митинговал здесь перед Лялюшкой. Недаром она говорит, что я под старость буду «копия Амброзий Иванович». Давно я ему не звонил. Закрутился. А во Львове не был еще дольше…
— Это, папа, выборными технологиями теперь называется…
Кипяток журчит в чашку.
В какой-то день я больше не смогу вот так, среди дня ли, ночи ли, набрать номер — и услышать голос отца. На мгновение передо мной разверзается эта будущая голая пустота, словно с сонного сорвали одеяло, и становится холодно. Встаю прикрыть окно, пока папа — слава богу, живой и здоровый, — продолжает разоблачать российские выборные технологии образца сорок шестого года:
— А то знаешь, что еще делали? Дед твой рассказывал — просверливали в кабинке для голосования дырочку в потолке, и оттуда все время сыпался мел на то место, где лежал привязанный химический карандаш. Когда человек, зайдя в кабинку, нагнется что-нибудь этим карандашом в бюллетене послюнявить, то струйка мела ему приходится прямо на голову. А зима ведь была, февраль месяц, все в шапках… Так и в кабинку заходили. Кабинки закрыты, как и полагается, — ничего не видно, голосуй, как хочешь! Хочешь — вычеркивай того единственного кандидата, хочешь — бросай в урну чистый бюллетень: свобода! Сталинская конституция гарантирует… А на выходе с участка всех, у кого было белое на шапке — кто, выходит, в кабинете воспользовался карандашом, — похватали в грузовик, что на заднем дворе наготове стоял, — и поехали дядьки в тундру коммунизм строить! Такие, брат, выборы были…
