А самое смешное, что Юлечкина афера рано или поздно все равно бы обнаружилась: часы с кукушкой — это не иголка в сене, на нашем убогом рынке, где, как в селе, все друг друга знают, такую коммерческую тайну хрен утаишь, — но, видно, этой профурсетке совсем крышу снесло от жадности, от оказии нежданно-негаданно урвать кусок, какой ей и не снился… Вот интересно бы узнать — какой процент ей предложили у Б., за сколько она меня продала?
А по сути ведь нет разницы — продавать человека или страну. Лялюшка уже заснула, и я продолжаю обращаться к ней мысленно: разница здесь чисто количественная, Лялюша, не качественная. Между твоим Вадимом и моей Юлечкой разница исключительно в объемах товарооборота: твой пацан берет дороже. Вот и всё. Просто, моя девочка, есть мы — и есть они: те, кто чему-то служит, — и те, кто гребут под себя, торгуя тем, что им не принадлежит (и почему я ругаю их проститутками, проститутки, по крайней мере, торгуют своим собственным, анатомически неотчуждаемым добром!). Это — как два враждебных лагеря, и граница между ними — как линия огня на фронте. Может, это вообще единственная по-настоящему важная граница между людьми. Которую никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не получится преодолеть. Тонкая такая, невидимая глазу граница — есть перебежчики через нее, а есть и павшие, как всегда на линии огня. И еще неизвестно, кого больше.
Это мне только что пришло в голову, запоздавшим откликом на твое, полусонное уже, признание, когда мы вставали из-за стола, — иди ты первым в ванную, — нет, иди ты, я еще покурю, — знаешь, я поняла про Владу, и про Гелю тоже, в чем была их ошибка, это твой прошлогодний сон, я его наконец расшифровала: у них была одинаковая смерть! — как это, одинаковая смерть? — ну не буквально, конечно, но по одной и той же причине, — что-то ты придумываешь, малыш, — нет, это правда, Адя, просто я еще не умею внятно это изложить на словах, но ты увидишь, когда я закончу фильм, а я его обязательно закончу, вот только заберу у Вадима отснятый материал… На мгновение мне, грешным делом, показалось, что ты от усталости заговариваешься, и я испугался за тебя твоим, застарелым страхом, который ты мне, выходит, незаметно привила (потому что в любви обмениваются всем, а как же, от микрофлоры и пота — до снов и страхов включительно!): твой отец был в дурке, а что, если и правда?.. Я аж похолодел — и тут ты сказала эту фразу, которая застряла во мне и продолжает тарахтеть, как невыключенный моторчик, приводя в движение всё новые и новые бессонные мысли: она, то есть, Геля (или ты сказала: Влада?), приняла чужого за своего, а в любви нельзя так ошибаться, в любви это смертельно…
Ты по-своему, по-женски, но тоже ее увидела — эту границу между «нами» и «ими». Увидела с точки зрения отношений между мужчиной и женщиной: как межвидовый барьер, который нельзя переступать.
В любви нельзя, говоришь. А в сексе? В сексе — можно?
Понимаешь, малыш, я ведь правда, с тех пор как мы вместе, перестал воспринимать других женщин — как женщин. Не то чтобы я не видел вокруг себя неисчерпаемого разнообразия ножек, попочек и всего того, что надлежит видеть нормальному мужику, — вижу, и прекрасно, но все это больше не воспринимается мною как руководство к действию. Ну вот не вставляет, и всё. Так, словно во всем мире осталась одна-единственная женщина — ты, а остальные представительницы твоего пола — просто люди… И когда Юлечка лезла на меня со своими стрингами и мини-юбочками, мне ее даже как-то жалко было — как ребенка, которого нехорошие дяди научили кривляться, и уже не объяснишь ей, что большой девочке негоже так себя вести. Но если честно, — я не уверен, что, если бы у меня в жизни не появилась ты, я бы в конце концов не смилостивился и в один прекрасный день великодушно не трахнул бы Юлечку у себя в кабинете — из соображений гуманности или чего там еще, раз уж так просит… Василенко ее трахал, это он ее к нам и привел. Даже посреди рабочего дня тягал ее в туалет. Я еще бурчал (потому что мне это не нравилось: всему свое время и свое место, черт возьми!), что это не иначе как бурные комсомольские блядки Лёнчика Колодуба оставили нам в офисе в наследство какой-то воздушно-капельный вирус, заставляющий директора ООО расстегивать штаны тогда, когда нужно думать головой, — недаром же говорят, что помещения сохраняют карму предыдущих хозяев, и райкомы капээсэс неслучайно все по бывшим борделям обустраивались… Но вскоре выяснилось, что приобретение Василенко умеет не только носить юбочки выше трусов и стоять раком в туалете, — у этой сироты из Мелитополя (или из Мариуполя, я вечно путал) и голова работала не хуже, сирота уже училась где-то на бухгалтерских (или секретарских) курсах и очень быстро стала для нас не просто секретаршей (триста долларов плюс премиальные), а настоящей боевой подругой-единомышленницей: когда мы, еще втроем, я, Василенко и Зайцев, обговаривали новые проекты, Юлечка, в ботфортах и мини, неизменно нам ассистировала, и не раз ей удавалось подбросить какую-нибудь полезную идейку именно тогда, когда мужики уже вот-вот были готовы между собой перегрызться. При Василенко она чувствовала себя очень уверенно, даже когда я однажды сделал ей замечание, что у нее сперма на волосах, она только очаровательно улыбнулась мне и сказала: ой!.. (это, между прочим, был единственный раз, когда и у меня шевельнулось желание расстегнуть штаны и попросить ее повторить ту же самую процедуру со мной, из чисто спортивного азарта, ведь чем я хуже Василенко?). Не знаю, давала ли она также и Зайцеву. Очевидно, в ее понимании, после того как мои партнеры подались ловить рыбку в водах поглубже — их обоих с самого начала интересовал не столько антиквариат, сколько заработок, а торговать было все равно чем — и я остался единоличным собственником малого предприятия, а она моей секретаршей (пятьсот долларов плюс премиальные), теперь в туалет должен был водить ее я. А так как я этого не делал, то она и решила мне отомстить.
Что ты на это скажешь, Лялюша? Как тебе такая версия?
Только ты ничего не говоришь, потому что уже спишь: как только забилась под одеяло (ты умеешь как-то очень уютно под ним сворачиваться, без тебя я уже чувствую себя в собственной кровати все равно, что в номере отеля) — сразу и отключилась, как вырубило. Лежишь тихонько, только посапываешь носиком в подушку — смешно так, как зайчик… Я чуток посидел возле тебя, спящей, при свете ночника, — пока не поймал себя на том, что улыбаюсь. Немного будто разгладился изнутри. Спи, глазок, спи, другой, — говорила когда-то в детстве мама, целуя меня на ночь: поговорка из какой-то сказки. Спи, моя отважная девочка, ты все сделала правильно, ты отстояла сегодня свой огневой квадрат, я правда горжусь тобой… А вот ко мне, вопреки утомлению, сон не идет: раздергал нервы, обкурился, как собака, — где-то около трех пачек, наверное, прикончил, аж в груди свистит и сердце бухает чуть ли не под кадыком. А назавтра нужно быть выспавшимся и свежим, как огурец с грядки, и от этой мысли — что, черт возьми, нужно же спать, немедленно спать, дуралей! — нервы, разумеется, еще пуще гарцуют. Классическая бессонница, профессиональная болезнь украинского бизнеса. Большинство моих коллег уже давно подсели на алкоголь (три дека-конька на ночь — и спишь как младенец, уверяет Игорь!) — или даже и на седативы, что уже совсем хреново… А те, что ворочают действительно большими деньгами, и на кое-что посерьезнее. Еще немного, и на светских тусовках станут спрашивать: кто ваш дилер? — так, как сейчас спрашивают: кто ваш стилист?
Что ж, поедем завтра с тобой к тому кукушкиному дядьке… Я посмотрел по карте — действительно недалеко: сразу за Борисполем, за поворотом по трассе на Золотоношу. Золотоноша, какое красивое название. Золотоносный дядька, это точно. Не дядька, а чистый тебе Клондайк. Тот же участок трассы, где погиб Вячеслав Черновол. Так и неизвестно, то ли это несчастный случай, то ли убили человека, — дело ведь тоже перед выборами было, аккурат пять лет назад, а старый «зэковский генерал», говорили, собирался баллотироваться в президенты… Нехорошо выглядела та история, и впрямь очень подозрительно, КамАЗ, сбивающий машину с будущим кандидатом в президенты, — это уже чисто российский стиль, и как-то все и покатилось у нас после этого под откос — так, словно со смертью «зэковского генерала» окончательно сломалась в обществе какая-то пружинка, исчезло, как говорит Лялюшка, сопротивление материала… Журналистская братва тогда и ухом не повела, один пацан, помню, даже брякнул в прессе, что вот, мол, вовремя дедушка погиб, а то еще б немного — и уже стал бы смешон, как Дон Кихот на пенсии: эдакое самодовольное посвистывание молодого и крутого на гробе старого пердуна, — но вскоре он и сам погиб, и тоже в автокатастрофе, только уже без всяких КамАЗов, а возвращаясь по пьяни из ночного клуба… Что называется, поиздевалась судьба с особым цинизмом. Наверное, лучше все же не свистеть на гробах.
