— А чего, утро уже?

Бурлаков вздрогнул и обернулся. Его сын. Взлохмаченный, полуголый, стоя в дверях кухни, протирал кулаками глаза. Как… как когда-то, теми же детскими движениями. Но белая кожа, туго обтягивающая костлявое худое тело, испещрена, исполосована шрамами и рубцами, торчат шары коленных суставов, шишки сросшихся переломов на рёбрах… У Бурлакова вдруг ослабли руки, и тарелка звонко ударилась о край стола, отскочила, раскалываясь на две половинки, и уже на полу разбилась на мелкие осколки.

— Ты чего? — удивился Андрей.

Он наконец протёр глаза и удивлённо смотрел на Бурлакова, на его побледневшее застывшее лицо.

— Ничего, — глухо ответил Бурлаков, отворачиваясь к плите, чтобы не броситься обнять и прижать к себе этого изломанного, изорванного беспощадной вражеской силой мальчика. — Иди, умывайся. Завтракать будем.

— Пожрать я завсегда, — согласился Андрей, поддёргивая сползающие трусы, и, уже повернувшись уходить, сообразил: — А-а, так ты этого, — он похлопал себя по груди, — испугался? Ништяк, зажило уже всё.

Он изобразил залихватский блатной плевок и вышел из кухни.

Собирая осколки, Бурлаков слышал, как он, насвистывая, возился в ванной, ходил то в прихожую за своей сумкой, то в кабинет. И наконец Андрей вошёл в кухню уже в джинсах и аккуратно заправленной и застёгнутой на все пуговицы рубашке, свежевыбритый, со сверкающими в кудрях надо лбом каплями воды.

— А вот и я! Пожрать ещё есть что?

— Садись, — улыбнулся Бурлаков. — Кофе хочешь?

— А ну его к богу в рай, — весело отмахнулся Андрей, усаживаясь к столу. — Чай не в пример лучше.

И, уже начав есть, быстро вскинул на Бурлакова глаза.

— А чего ты испугался так? Я уже ого-го, ты б меня прошлой весной увидел, вот это было да-а!

Бурлаков сглотнул вставший в горле комок.

— Сейчас… всё в порядке?

— В абсолютном!

Андре даже подмигнул ему и снова набросился на яичницу. В самом деле она была такой вкусной, или это он так проголодался? А профессор тоже ничего, наворачивает — будь здоров.

— Поезд у меня в шесть.

— Я помню, — кивнул Бурлаков. — Пройдёмся по центру, Гостиный двор в воскресенье работает.

— Дело, — улыбнулся Андрей. — А то из столицы без гостинцев нельзя.

— Да, конечно, — поддержал Бурлаков и внезапно, сам не ждал, что сорвётся, спросил: — Как ты выжил?

Андрей отодвинул опустевшую тарелку, отхлебнул чаю.

— Ты про что? Про лагерь, заваруху или Хэллоуин? Или про всё сразу? Жить хотел, вот и выжил. Ну и… помогали мне, конечно.

О Фёдоре Морозе Бурлаков не спросил, удержался. А Андрей вдруг со злой насмешкой улыбнулся и спросил:

— А ты что, засомневался? На, — он рывком расстегнул манжету и отодвинул рукав. — Смотри, вот он. Несводимый.

На белой коже цепочка синих цифр. Бурлаков смотрел, не различая их, и не в силах отвести глаза. Скрипнув зубами, Андрей справился с собой и опустил рукав, застегнул манжету.

— Всё! — отхлебнул чаю, обжёгся, крепко выругался и покосился на Бурлакова.

— Умеешь, — спокойно оценил Бурлаков.

Андрей ухмыльнулся.

— Хорошие учителя были. Да и я ученик не из последних.

— У нас в роду иначе и не бывает, — улыбнулся Бурлаков.

Закончили завтрак они уже в согласии, хотя бы внешнем. Пока ели, за окном посветлело, в серой облачной пелене показались прожилки голубого по-осеннему неба, проглянуло солнце. И, хотя не тянули и не копались, а из дома вышли уже после десяти.

Было прохладно, но сухо, дворники убирали опавшую за ночь листву. Андрей вертел головой, разглядывая витрины и прохожих.

— Ну город, — наконец выдохнул он. — Себя потеряешь и не заметишь ни хрена.

Бурлаков улыбнулся и кивнул своим мыслям. Да, если утренний полусонный и пустынный Царьград кажется мальчику слишком шумным и многолюдным, то, конечно, в Загорье ему будет лучше. А впереди долгие, блаженные, бесконечные семь часов, которые он проведёт с сыном, господи, неужели это правда?!

Только Эркин с Алисой пришли домой, как потемнело и повалил мокрый снег.

— Ну, как вы вовремя успели! — радовалась Женя, помогая Алисе вылезти из курточки. — И листья очень красивые, потом засушим и сделаем букет.

Дома тепло, из кухни, как всегда когда Женя дома, упоительные запахи, всё хорошо.

— Как ты? — Эркин пытливо посмотрел на Женю.

— Всё в порядке, — Женя поцеловала его в щёку. — Переодевайся, и будем обедать.

— Да, Женя, хорошо.

В спальне он разделся, натянул домашний костюм — осень уже, опять как раз, и хорошо, что штаны успели высохнуть, а то он будто купался в них. Он вешал джинсы в шкаф, когда в спальню вбежала Алиса.

— Эрик, а обед уже готов.

— Иду, — улыбнулся ей Эркин.

За столом говорили о школе и о том, что Жене за такую переработку должны были дать отгул, но работы так много, что просто оплатят сверхурочные и в двойном размере. Эркин слушал и кивал. Конечно, лучше бы отгул, чтобы отдохнуть, но раз так получилось, то что уж тут поделаешь. Чем именно занималась Женя на своей работе, он не спрашивал, как и не рассказывал о своей работе, ведь Женя тоже ему вопросов не задаёт. Это и раньше, в Джексонвилле, было неважно, а здесь-то… работа — она работа и есть, да и слова Саныча о военной тайне засели в голове.

После обеда Алиса отправилась спать. Эркин озабоченно посмотрел на Женю.

— Ты устала, Женя, тебе надо выспаться.

— А я уже спала, — возразила Женя. — Пока вы учились. Вчера всё нормально было? Как Алиска себя вела?

— Хорошо, — убеждённо ответил Эркин.

Ему хотелось похвастаться, как он сумел пересилить себя, не видеть Алискиной белизны, но решил воздержаться: слишком многое ему бы пришлось объяснять и неизвестно, как ещё Женя это поймёт. И — вдруг он подумал — можно ли это вообще понять: Так что не стоит трепыхаться, обошлось и ладно. И когда Женя поставила последнюю тарелку на сушку, он легко подхватил её на руки и понёс в спальню.

За окном снег стал дождём, небо оставалось низким и тёмно-серым. Эркин опустил Женю на кровать и стал раздевать мягкими усыпляющими движениями.

— Но я не хочу спать, — тихо засмеялась Женя, обнимая его за шею. — Я тебя хочу.

— Ла-а? — радостно удивился Эркин. — Я тогда сейчас дверь запру.

Он оторвал себя от Жени, в два шага пересёк спальню и щёлкнул задвижкой. И от двери посмотрел Женю. Она перекатилась на живот и лукаво смотрела на него, из-под рассыпавшихся и упавших на лицо волос. Эркин тихо счастливо засмеялся, стаскивая через голову рубашку, и мягким прыжком оказался рядом с Женей.

— А вот и я!

— Ага, — согласилась Женя, обнимая его. — Как же ясоскучилась по тебе, я тебя целые сутки не видела.

— И я, — вздохнул Эркин. — Так долго, м-м, какая ты вкусная, женя, — он даже причмокнул, целуя её.

Женя засмеялась, сладко ёжась и потягиваясь в его объятиях. Эркин целовал её, мягко тёрся о неё, её телом, раздевая себя.

— Как это у тебя получается? — удивилась Женя.

— А тебе нравится?

— Очень! Какой ты красивый, Эркин, — мягко отстранившись, она разглядывала его, гладила взглядом.

За окном и в спальне стремительно темнело, и в уже не голубом, а синем сумраке тело Эркина словно тяжелело, сливаясь с темнотой, и только блеском молнии иногда мелькала его улыбка, и ещё его глаза, чёрные и блестящие этой чернотой. Женя потянулась поцеловать их, и Эркин крепче обнял её, пряча в кольце своих рук, накрывая своим телом.

— Я иду, женя.

— Я встречаю. Входи, Эркин.

Волна была рядом, но Эркин давно не боялся её: она ни разу не помешала ему, даже накрытый, закрученный ею, потеряв в ней себя, он ни разу не ошибся, не сделал Жене больно или неприятно. Он помнил о Джексонвилле, но это было уже слишком давно, и Женя простила его, и ему просто хорошо в горячей, сразу и обжигающей, и леденящей волне. Тело Жени, её кожа, запах её волос… он то качался плавно и широко на всю длину, то бил сильными, но не резкими толчками, то замирал и мягко ворочался в Жене, давая ей передохнуть.