Он шёл по солнечным нарядным улицам, чувствуя необыкновенную — не было у него ещё такого — лёгкость во всём теле. Правду говорили ещё в том лагере: «Баня всё лечит… любую хворь правит… Попарился, как заново родился». Всё, всё правдой оказалось. Ох, и здорово же было!

Сияющие на солнце витрины, русская речь вокруг, и… и вдруг он заметил, что нет таких привычных курток, ни чёрных рабских, ни синих угнанных. И вокруг все лица белые, ни одного цветного. Ну да, мало кто из цветных так далеко на север поедет, а если и занесёт кого, то осядут в маленьких городках, а то и в деревнях. Для большого города квалификация нужна, образование, а у кого даже и было что, так по старой привычке прятали, ну, на всякий случай.

Андрей остановился так резко, что шедший сзади прохожий налетел на него.

— Извините.

— Ничего, — бросил, не оборачиваясь Андрей.

Он стоял у книжного магазина. В Бифпите и Джексонвилле он держался, да и тамошние крохотные — как он понимал — магазинчики были набиты книгами только на английском, и он считался цветным, а потому неграмотным. А здесь-то… здесь можно. Зайти, порыться в книгах, купить… Но по случаю воскресного дня магазин не работал. И, ещё немного полюбовавшись книгами и запомнив некоторые названия, Андрей пошёл дальше. И… гулять — так гулять, в кино он тоже ещё ни разу не был. До всего был мал, а потом не до кино стало. Вот и вывеска «Сириус», и афиша «Огненные страницы. Полнометражный документальный». Про войну, что ли? Но отступать неохота, и билет всего десять копеек. А войну он с другой стороны видел, так что полтора часа потратить можно, и даже где-то нужно.

Народу немного, но буфет работал, и, продолжая гулять с шиком и понтом, он съел три шарика шоколадного мороженого с орехами и печеньем и выпил необыкновенно вкусного яблочного сока.

Зал оказался тоже полупустым. Видно, в воскресный день смотреть о войне хотелось немногим. Пацаны, которым всё равно, на что глазеть. Несколько пожилых женщин. Одна из них сидела через два кресла от Андрея и начала плакать на первых же кадрах. Хотя показывали вначале киножурнал. Короткие, едва успеваешь рассмотреть и сообразить, как обрывки фильмов. Переговоры, стройки, катастрофы, концерты… «А! — сообразил уже под конец Андрей, — Это ж новости. Вместо газеты».

Потом включили один боковой ряд ламп, в зал вошли ещё несколько человек, и свет снова погас. Андрей сел поудобнее и приготовился смотреть.

Воскресенье — день, можно сказать, праздничный, а Артём поругался с бабкой. Из-за огорода. День святой, в церковь надо идти, а работать — грех. Ну… ну, ладно, в церковь он пойдёт, отстоит всю службу, как положено, а потом-то? А что сорняки попёрли, что день упустишь и потом не наверстаешь, — это что, не грех? Грех — если все посадки заглушит!

И в церкви Артём стоял рядом с дедом на мужской половине, крестился, вставал на колени и касался лбом пола, как когда-то перед надзирателем, но все вокруг так делают, значит, так уж положено, но был мрачен, и даже новенькая — только-только бабка ему справила — красная рубашка с вышитым воротом и кручёным цветным пояском не радовала.

Дед, механически крестясь и бормоча обрывки памятных с детства молитв, искоса поглядывал на Артёма. Ты смотри, как парень к земле прикипел. Ну, дай бог, дай бог… Чтоб не цеплялись и разговоров чтоб лишних не было, всех их он тогда попу назвал крещёными, только бабка правду знала, но объяснил и поняла, замолкла. С Лилькой вот тоже чуть загвоздка не вышла. Нету такого имени крестильного — Лилия. А документы-то все уж оформлены. Но и это уладилось. У попа она Еленой числиться, а метрику переписывать не стали. Сошло. А с Санькой, Ларькой и Тёмкой и вовсе… «ноу проблем». А Тёмка-то… с характером. Тихий, тихий, а взбрыкнёт когда, упрётся, и всё. Так-то он — парнишка понятливый. Шепнул ему, что положено так и нельзя на особицу жить. Так сразу всё понял и без звука пошёл. И ведь прав: сейчас день год кормит.

От злости Артём промолчал всю службу, хотя петь любил и обычно тихонько подтягивал хору, а Саньке за баловство дал такого тычка, что тот всерьёз лбом стукнулся. И, когда всё закончилось и толпа дружно повалила наружу, сразу пошёл домой, не остался поболтать с ровесниками. А ведь и одет он теперь не хуже других, и в школе учится, и деньги в кармане на воскресный пряник водятся. И солнце выглянуло, заиграло.

— Пойду, самовар поставлю, — буркнул он деду и, не оглядываясь ни на кого, размашисто зашагал к дому.

— Ишь, хозяйственный он какой у тебя, — повёл бородой ему вслед Филиппыч.

— Да уж, — дед огладил расчёсанную по случаю воскресенья бороду, солидно крякнул.

Тёмку ему многие хвалили. А что, он уважительный, почтительный, не шалыган какой, и работает уже, деньги в дом приносит. И хоть молодой, да малец ещё по правде, шестнадцать всего, а мужики, у кого дочери Тёме под возраст, уже заговаривают, со знакомства на приятельство норовят повернуть. А чего ж нет? Умный человек всегда наперёд смотрит. Отказываться глупо, кто знает, что там будет.

По дороге Артём немного успокоился. Пусть остальные делают, что хотят, а он сделает по-своему. И дома он сразу переоделся, убрав на место нарядную рубашку, хорошие брюки и бот инки, натянул старые, ещё рабские штаны — дождя уже нет, тепло, нечего рубашку и сапоги трепать — быстро раздул в сенях самовар и пошёл в огород.

Мокрая молодая поросль блестела на солнце, ноги вязли в рыхлой пропитанной водой земле. Много воды тоже незачем, и Артём, закатав штанины до колен, стал расчищать сток, чтоб спустить лишнюю воду в уличную канаву.

— Бог в помощь, — окликнули его.

— Спасибо на добром слове, — ответил он, не поднимая головы.

— А остальные где?

Артём отложил лопату и, запустив обе руки по локоть в холодную чёрную воду, взялся за сидевший в стыке дна и стенки и мешающий воде камень.

— В церкви, — ответил он сквозь зубы.

Камень скользил, не поддавался. Выругавшись по-английски, он всё-таки вытащил его, выпрямился отбросить — потом в дело пристроит — и оторопело застыл. За забором стояли и смотрели на него три женщины и мужчина. И он сразу узнал их. Из Комитета и Опеки. Они и в т от раз приходили. Ну… ну, влип! Артём разжал пальцы, и вытащенный с таким трудом камень плюхнулся обратно, окатив его грязной водой. Машинально он провёл по лицу и груди ладонью, но не стёр, а только размазал грязь.

— Тём! Тёма-а! — звала его от внутренней калитки Лилька. В огород она не заходила, боясь запачкать новенькие высокие ботинки на шнуровке. — Тёмка, да что с тобой?!

И тут, увидев пришельцев, ойкнула и бросилась к дому с криком:

— Деда-а-а-а! Они опять припёрлись!

Одна из женщин негромко рассмеялась, и от её смеха у Артёма ознобом стянуло кожу на спине. Что же делать? Может, дед что придумает…

Услышав, что опять пришли те, из Комитета, а Тёмка на огороде стоит и молчит, дед охнул:

— Вот принесла нелёгкая! Бабка, живо накрывай!

Но весь ужас случившегося дошёл до него, когда, выйдя на огород позвать гостей в дом, увидел полуголого, измазанного грязью Артёма и понял, как на это со стороны смотрится.

— День добрый, — заставил он себя улыбнуться. — Проходите в дом, гости дорогие.

Артём с надеждой посмотрел на него. А дед подошёл к незваным гостям, загородив собой Артёма, и шумно многословно заговорил, поворачивая их, уводя за собой. И за его спиной Артём, пригнувшись, побежал за дом, где Лилька уже ждала его с ковшом воды в дрожащей от страха и напряжения руке.

— Тём, у тебя волосы… — голос у Лильки тоже дрожал.

— Мыла принеси, — Артём забрал у неё ковш.

Лилька метнулась за угол и чуть не сбила с ног бабку, торопившуюся с мылом, чистым полотенцем и ведром воды.

— Одёжу его принеси, — подтолкнула она Лильку. — Давай, горе моё, умывайся, здесь переоденешься, пока дед им зубы заговаривает. От морока лишняя, принесло их не вовремя.

Под бабкину воркотню он умылся и обмыл ноги, св на завалинку. Лилька уже бежала в охапку с его одеждой и ботинками. Бабка забрала ведро и ковш, сунула мыло и полотенце Лильке.