— Пошли, здесь он сам, а там дед один.

Когда они ушли, Артём огляделся, быстро скинул рабские штаны и натянул брюки прямо на голое тело — возиться с исподним уже некогда — теперь ботинки, носки Лилька тоже забыла, ладно, авось раздевать не будут, а так штанины длинные, не видно. Ну вот, уже легче. Он помотал головой, руками растеребил кудри и уже спокойно взялся за рубашку, ту самую, красную.

— А бельё не носишь?

Он вздрогнул и обернулся. Комитетская… ну…

— Ношу, — ответил он растерянно.

— И сколько смен есть?

— Зимнего две, да простого три, да тельняшки купили, — добросовестно перечислял Артём, всё ещё держа рубашку в руках.

— А сейчас что ж не надел?

— А… а тепло, — нашёлся он и так обрадовался своей находке, что успокоился и улыбнулся, обаятельно, но без завлекалочки. — Чего ж париться зря?

— Ну, что ж, — она тоже улыбнулась. — Можно и так. Ты одевайся, одевайся.

Он послушно надел рубашку, подобрал упавший на землю витой поясок, подпоясался, застегнул перламутровые пуговички ворота.

— Ну, пошли в дом, — улыбалась, глядя на него, комитетчица. — тебя одного ждём.

Капитолина Сергеевна с грустной улыбкой рассматривала стоящего перед ней смуглого высокого ещё не юношу, но уже и не подростка. Она, как все в Комитете, отлично понимала, что, разумеется, никакой он не внук Савелию Савельцеву, как и трое остальных, и имена у всех, включая самого старика, выдуманные, да сколько они таких историй знают, в «Беженском Корабле» приёмышей больше, чем родных и кровных, все ж всё понимают…

— Ну, пошли, — повторила она.

Артём послушно пошёл за ней, стараясь не запачкать ботинки.

Чай накрыли в их горнице. Ларька уже показал свои игрушки, Лилька и Санька — тетради и альбомы с отметками.

— А ты как учишься? — встретили Артёма.

Ну, здесь ему стыдиться нечего. Артём уверенно взял с комода свои тетради. По русскому у него всё хорошо, а по арифметике только пятёрки, вот по английскому он в последний раз напутал, написал русскими буквами, а по истории и природе тетрадок нет, но и там всё хорошо.

Дед облегчённо перевёл дыхание и незаметно перекрестился под бородой. Кажись, пронесёт, они ж тоже не слепые, видят, как Тёмка по-хозяйски держится. А что табуреток на гостей не наготовлено, и чашки на столе разной масти… так не обессудьте, не ждали мы гостей сегодня. И так стол к лежанке подвинули, чтоб усадить всех.

— А почему ты в церковь со всеми не пошёл?

— Был я в церкви, — Артём совсем успокоился и говорил смело, всё же искоса следя за дедовыми кивками. — Хоть кого спросите. Всю службу отстоял. А… а если огород зальёт да закиснет, то и не взойдёт ничего, жрать же нечего будет.

Они смотрели на него, а он, чувствуя, что заводится и уже не может остановиться, сыпал и сыпал, где и что посажено, чему нужно солнце, а чему тень, что частая прополка не в тягость, если не запущено, и воды в меру должно быть.

— Это во «Флоре» тебя научили?

— И во «Флоре», и деда.

Артём перевёл дыхание, быстро оглядел улыбающихся гостей. Неужели пронесло? Пронесёт! И уже спокойно взялся за свою чашку. На столе мёд и конфеты, и варенье бабкино… так что… так что пронесёт — уже уверенно подумал Артём, разворачивая конфету. Ларьке явно хотелось наложить себе сразу всего, но Лилька следила за ним. Разговор пошёл о погоде, о видах на урожай. Говорил теперь, в основном, дед. Артём только поддакивал, когда на него смотрели. Бабка потчевала гостей.

— Ну, что ж, Савелий Иванович, завтра с Артёмом зайдите в Комитет.

Дед качнул бородой.

— Зайдём, как же, как же.

Ларька быстро исподлобья недружелюбно следил за гостями, ревниво провожая взглядом каждую взятую ими конфету или ложку варенья. У Артёма еле заметно напряглись глаза. А Капитолина Сергеевна спокойно, словно не замечая этого, продолжала:

— Так-то всё в порядке, ответы на запросы получены. Надо оформить документы. И ссуду вы получите, — она улыбнулась. — Безвозвратную.

У бабки дрогнула рука и капля мёда — она как раз Тёме в чай хотела подлить — упала на стол. Ларька мгновенно стёр её пальцем, а палец облизал. Этого никто не заметил. Об этих комитетских ссудах — громадные деньжищи дают, но и отчёт могут спросить, а то и с проверкой нагрянут — говорили много. Если хоть вполовину слышанного отломится, это же… Артём опустил ресницы, скрывая заблестевшие глаза, и тут же подумал, что слишком уж обещают, вдруг подвох, замануха, а там…

Когда гости наконец ушли, бабка с Лилькой стали убирать со стола, а дед с Артёмом вышли покурить на крыльцо, он сразу сказал деду о своих опасениях.

— Всё может быть, — вздохнул дед. — Всё. А не идти нельзя. Деньги ещё не самое, а вот документы мимо Комитета не получишь.

Артём угрюмо кивнул.

Поезд на Ижорск был набит битком. Андрею и на этот раз досталось нижнее место. Верхний сосед сразу лёг спать и храпел, заглушая стук колёс. И двое напротив тоже сразу легли, не став ужинать. И Андрей, как только поезд тронулся и проводница собрала билеты, взял себе постель, постелил и лёг. Какой большой был день. Баня, кино, потом он ещё гулял, обедал на вокзале, снова гулял. Перед глазами то мрамор — да, этот белый камень с розоватыми прожилками, как у дорогой рыбы, называется мрамором, — и кафель банных залов, то страшные чёрно-белые картины, странно, он же знает, что такое война, и под бомбёжкой и не раз побывал, а уж, как мина человека в клочья рвёт, и тоже не раз видел, и убитых насмотрелся… выше маковки, и Горелое Поле ему известно, ещё когда слышал он нём, и… и такое видел, какого ни в одном кино не покажут, а вот в зале перед экраном страшно стало, тогда не боялся, а сейчас… Что же это за штука такая — кино? Странно. А в бане было здорово! По-настоящему хорошо. Какой же он молодец, что сам себя отучил, заставил не бояться этого слова. Лагерь другой и баня в нём другая. В первый же день опять же пересилил, заставил себя пойти и раздеться при всех. И пронесло, никто на него особо не пялился, а на номер и вовсе глаза не положили. Тогда-то и понял окончательно: что прячешь, то и стараются подсмотреть, а если не на виду, но специально не спрятано, то и проходит, будто так и надо. Хорошая вещь — баня. На месте когда осядет, каждую неделю будет ходить и париться. Конечно, не на такие деньги, а, скажем, на рубль, хотя… это какой заработок будет. Ладно, спать надо, больше всё равно нечем заняться.

На другом конце вагона надрывно плакал ребёнок и женский голос баюкал его неразборчивой монотонной песней, ещё где-то гудели мужские голоса, но слов тоже было не разобрать. Да Андрей особо и не вслушивался. Спать под шум он давным-давно научился. Что не доем, то досплю. А сытому спать хорошо. Обед в столовой был сытным: четыре блюда, да ещё ему, видно, из симпатии большие порции навалили. От пуза наелся. Даже ничего прикупать в дорогу не стал. А паёк стандартный. На сутки маловато будет, но там по маршруту станция большая, Ставрово, вроде, вот там в столовой и поест, если стоянка долгая, или на перроне прикупит, как в Новозыбкове, деньги ещё есть. Ох, хоть бы сотню до места довезти, а то кто знает, где и как придётся крутиться до ссуды, и как там Эркин устроился, и где самому приткнуться.

Андрей во сне нахмурился. Чем ближе к Загорью, тем мучительней было думать об Эркине, о… нет, не надо об этом, не рви душу. Всё будет хорошо, и думай о хорошем. Он едет, сыт, одет, обут, в безопасности, по чистым незамаранным документам, есть деньги, есть казённый паёк, что надо — всё есть, спи, Андрей Фёдорович, и сны хорошие смотри. Про баню Селезнёвскую, про бассейн с фонтанчиком и прочие роскошества.

Пронзительно закричал гудок, по потолку и стенам ударил белый свет прожектора на переезде. Поезд шёл быстро, мелкие толчки сливались в покачивание, угомонились и затихли самые неутомимые говоруны, замолчал наплакавшийся ребёнок. Прогрохотал мост, пролетел мимо какой-то городок. Потом поезд въехал под тучу, и по окнам побежали, сливаясь в струйки, капли.