"Я французов как свои пять пальцев знаю. Вы ему напишите на вывеске "Vodka Russe", но напишите поярче, позаманчивей, чтоб напоминало Дягилевский балет -- и француз расшибется... Глядишь, с утра пред магазином хвост..."
Вывеску действительно написали, и написали так убедительно и ярко, что рядом с ней солнце казалось коптящей лампой. Но француз не расшибся..., а лизнул языком "Vodka Russe", быстро сообразил, с чем имеет дело, и вернулся к привычным аперитивам.
Однако знатоки французской психологии не смутились. Они твердо помнили, что француз не сможет выдержать и отдаст душу при виде русских кружев, русских игрушек, русских предметов старины и роскоши.
Но за четырехлетнюю войну французы положительно приобрели твердый характер. Выдержали витрину с кружевами и продолжали покупать такие же кружева, но лучше и дешевле в соседнем французском магазине. Улыбнулись игрушкам, но не купили. Какой же ребенок может с такими страшилищами играть? Ведь так можно единственного сына до родимчика запугать... В предметах старины французы блестяще разбирались, и все попытки выдать стилизацию Хлебникова за уник XVIII века, вывезенный из Парижа эмигрантом, бывшим любовником фрейлины Марии-Антуанетты, вызывали очень учтивое недоумение...
Один титулованный офицер принес к директору Лувра копию с картины малозначительного голландца и давал честное слово русского дворянина, что у него в руках Рембрандт, купленный в Голландии одним из участников миссии графа Петра Андреевича Толстого... Директор Лувра отвечал, что он безусловно верит в идентичность картины, раз налицо такой документ, как честное слово русского дворянина, но, к сожалению, Лувр лишен возможности приобретать и может лишь принять в дар. Офицер ушел оскорбленный и теперь хлопочет о визе в Голландию, чтобы возвратить Рембрандта его родине, благо гульден хорошо стоит.
В числе наиболее популярных затей, рассчитанных на знание психологии, оказались банкирские конторы и книгоиздательства. После трех лет беженства и двух эвакуаций Одессы все русские полюбили игру на шанже {От франц. change -- денежный курс.} и в основание бюджета положили биржевые выигрыши.
"Мне не нужно денег -- дайте мне окно на boulevard des Italiens", -- кипятился пожилой господин, с которым добровольцы, по его собственному признанию, "играли в Одессе туда и сюда": "туда" -- хотели повесить за злостную спекуляцию с сахаром, "сюда" -- выпустили за границу после взноса одного миллиона николаевских без дырочек... Окно ему в конце концов дали, правда, не на boulevard des Italiens, но все же на приличную улицу близ Биржи. На окне он разложил образцы валюты всех стран и принялся торговать фунтами, марками, долларами, а больше всего акциями русских национализованных предприятий. Начались неудачи долгожданного окна с жалобы, поданной министру финансов за продажу валюты по несуществующему курсу -- в ущерб франку, в профит марке. Когда же настал срок платить налоги, окно стыдливо закрылось ставнями, его владелец поступил в распоряжение знаменитого следователя Жусселэн, который и при всей своей опытности долго не мог уяснить сокровенного смысла игры "туда и сюда"... И остальные русские окна закрывались навсегда, одно за другим, по мере того, как выяснялось, что в Париже биржевой курс общеизвестен, а от конторы до тюрьмы, вообще говоря, не больше нескольких шагов в области интересных комбинаций, без которых жизнь теряет всякую остроту.
Обилие книгоиздательств порождалось обилием мемуаров. Сахарозаводчики и генералы, спекулянты и профессора шведского массажа, доценты, за время скитания по атаманам произведенные в профессора, и благородные старики, истерические барышни и утомленные инженеры -- из тридцати тысяч беженцев не нашлось и одной сотни людей, в корне чуждых идее написания мемуаров. Один молодой человек предлагал не лишенный остроумия план: собрать тридцать человек самых разнообразных профессий -- по одному человеку с тысячи -- и заставить, ничего не утаивая, описать способы их уклонения от воинской повинности от 1914 до наших дней. Что касается инициатора, он устал бороться с воинскими начальниками еще при царе и через Владивосток бежал в Японию.
"Я, как первый русский дезертир, могу написать предисловие и снабдить книгу примечаниями..."
К сожалению, идея молодого человека почему-то не встретила сочувствия, и тридцать тысяч авторов продолжали свои скрупулезные записи. Известный процент наиболее страдающих жаждой общения с миром в письменной форме, не удержался, наскреб малую толику и открыл книгоиздательство. Из приличия первой книгой издавались не мемуары издателя, а сборник рассказов голодающего писателя. Ко времени возможного выхода второй книги падающая марка пребольно хлопала по издательскому черепу и фанатик мемуаров стремглав убегал в Берлин. В маленьком городе издательства возникали и исчезали, как огни Ивановой ночи... К концу первого же года эмиграции эту детскую болезнь научились излечивать в Париже, и зараза перенеслась в Берлин. Говорят, что там число жертв возрастает с каждым днем. Уроки предыдущего этапа снова не пошли впрок.
VIII
На всю парижскую колонию есть одна тысяча франков, которую по очереди одалживают друг другу тридцать тысяч беженцев. Если у кого-либо одного оказывается твердый характер и он эту бегущую тысячу задерживает, вся колония начинает голодать... Ну хорошо, а откуда же основная тысяча берется? Очень просто: ее нефтяники выдают -- продали свои прииски англичанам, понемногу высасывают деньги и, как ни стараются, не могут устоять под натиском знакомых, родственников, знаменитостей, бывших миллионеров. Раза два в неделю приходится открыть кассу и выдать...
Берется тысяча франков под самыми разнообразными предлогами. На открытие верного дела; на устройство концерта; для поддержания идейной борьбы с большевизмом; наконец просто обернуться до завтра... Радуга предлогов необыкновенно богата оттенками, но подходит день, когда и она начинает меркнуть. Наступает психологический момент, когда владелец скаковых конюшен в Longchamps решается уклониться от приобретения билета на концерт: "Я сам беженец", когда директор большого банка приказывает всех гнать в шею: "Сами нуждаемся", когда в кассах общественных учреждений, газет, союзов взаимопомощи и т. д. не остается ни одного су... Потому что содержатели общественных учреждений, благодетели идейной борьбы, меценаты отечественного искусства -- являются теми же таинственными лицами, которые пускают в оборот одну тысячу франков. Как-то минувшей весной на заседании русского (не настоящего, а тщеславно-нищего) общества лиги наций один из присутствующих упрекнул председателя Авксентьева в малочисленности собраний, в келейном принятии решений.
Авксентьев только руками развел: о какой же многочисленности может быть речь, когда двадцать присутствующих человек носят в себе все решительно русские учреждения Парижа... "Если мы остаемся сидеть в том порядке, как сейчас, мы имеем на лицо русскую Лигу Наций; если имярек пересядет на место секретаря, и имярек на место товарища председателя -- пред нами исполнительная комиссия членов учредительного собрания; пустяшная перестановка слева направо -- земгор готов; для получения редакции одной из газет стоит провести отрезок от стула крайнего до стола сбоку; тут же "Современные Записки", тут же бюллетень для беднейших французов ("pour la Russie"), тут же бывшая политическая делегация и нынешний общественный комитет, тут же бюро защиты прав русских беженцев и ядро всяческих съездов..."
Отъезд или выбытие из строя хотя бы десяти человек породили бы смерть Парижа -- как центра русской эмиграции... Где же тут порицать келейность! Скоро доживем до олигархии двух-трех, а потом и до единовластия. Впрочем, страхи совершенно безосновательны и вне связи с количеством присутствующих избранников русского народа: денег больше нет ни у правых, ни у левых, ни у беспартийных учреждений... Под мостом помирятся все. Англичане не платят за русскую нефть, значит, русская нефть перестает платить за русские идеи. Перестают платить за русскую идею, значит, русская идея рвется к иным истокам. Появляется "прекрасное дитя", неизвестно откуда прибывшее, неизвестно чьи деньги раздающее, окружающее себя тихими параноиками. Безумный адвокат Бобрищев, безумный доцент Ключников, безумный обер-прокурор Львов... Все вместе именуется "Сменой Вех", нанимает служащих, приобретает машинку, произносит магическую фразу: "Пройдите в кассу". Усталые, затрепанные, разуверившиеся, озлобленные, с энтузиазмом становятся сотрудниками новой кассы. Что им до ее происхождения?.. Если не конфузится английский сэр и великобританский министр, нет места сомнениям в душе человека из-под моста, бывшего создателя русских культурных ценностей...
