Об искуплении грехов:

   "Если убить многих, напакостить многим, разбазарить душу, опошлить сознание, но ежедневно, приходя домой, безутешно плакать в подушку... Индульгенция приобретена? Старик простил?"

   О ростовщиках:

   "Кричать -- банкиры, банкиры, банкиры! А я в Азове-на-Дону знал одного священника, любимейшего учебника Тихона Задонского; старик святости необычайной, кротость, борода, на каждом шагу св. тексты, под рясой вериги, семьдесят два года... А мужичкам азовским ссужал деньги под проценты. Зимой пять процентов в месяц, летом шесть. Потому что -- вздыхал святой старик -- летом же -- слава Господу Богу нашему -- дни длинней..."

   О восклицаниях, выражениях радости и печали:

   "Много нагрешил, короче, скверный человек. Ни одного не отдал, одним заслужил. Никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах я не мог понять существа различия меж "увы" и "ура". Никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не кричал ни "увы", ни "ура". Так? Так. Не так? Не так. Прошлый год, в июне в церквах служили молебны о даровании дождя, в это же время владелец знаменитой скаковой лошади барон N. N. пламенно молился о продолжении засухи. Ибо дождь означает "тяжелую" скаковую дорожку и проигрыш большого приза. Была услышана молитва барона. "Увы" или "Ура"? Не знаю. Правильно или неправильно? Отвяжитесь!..."

   Как жить?

   "В Италии судили молодого парнишку, вырезавшего семью из шести человек. Парнишка хорошенький, мечтательный, руки белые, пальцы тонкие: "Как вы могли совершить такое ужасное преступление?" -- недоуменно спросил председатель суда. -- "Ах, господин председатель, -- с чувством ответил парнишка, -- для того, чтобы жить и понимать, надо иметь слегка жестокое сердце..."

   О солидарности:

   "Солидарность в добре не удалась, по крайней мере для нашего зона это выяснено окончательно. И беловласый Леон Буржуа, и великолепный Павел Иванович Новгородцев, и конгрессы, собрания, постановления. Где уж тут. Соберутся приют открыть -- сейчас же грызня, письма в редакцию, "выход из состава". Насмердили, поломали, расплевались! Но солидарность в зле, но это трогательное взаимное понимание таких далеких (географически) и таких близких (психологически) душ!.. Взламыватели касс, специалисты по акционированьям, интенданты, расшатыватели обществ и общественных моралей... Как быстро -- одним поворотом зрачка -- они понимали друг друга. И загоралась молния, соединяющая полюса. "И долго мне его паденья смешон и сладок был бы гул..."

   О свете побеждающем:

   "Борьба Денницы с Христом вырешится лишь после того, как последний муша уяснит и прочувствует различие меж падшим ангелом и падающей звездой. И кто знает? Быть может станет так до смешного просто; дурачки ломали голову, писали, просыпались в поту, а оно давно: Un monstre gai vaut mieux qu'un sentimental ennuyeux {Веселое чудовище предпочту я сентиментальному зануде (фр. аналог формулы Ф. Ницше).}. Вопрос единственно в количестве запасов земной веселости..."

   О чудесах: "Уж никому и ни на что не требуются чудеса крупные. Сдвигание гор, осушение морей, всеобщее счастье. От Бога моего требую мелочи. Ну, там, чтоб к пятерке не прикупать шестерки, а получать двойку, тройку, чтоб в железнодорожном крушении мой вагон "чудом" спасся и пр. До двадцати восьми лет молился, не верил, но продолжал, "на всякий случай". Потом задумал: если сегодня проиграю, прекращаю молиться, -- если Он не хочет соучаствовать в моей мелкой жизнишке, то и у меня ровно никакого интереса к Его величайшим проблемам. Проиграл и бросил..."

   Мой идеал:

   "Возможность законченного равнодушия ко всему, всегда. Красиво? Да, очень. Покупаете? Покупаю. Только имейте в виду, дорого очень!.. Не дороже денег. Или: Послушайте, он святой, его голыми руками не возьмете! Да, да, я знаю, но, однако, сколько или кому другому надо дать, чтоб на вашего святого воздействовать? Слушайте, вы пошляк, неужели и вы все продаете? Я, почти все, кроме одного, кроме моего презрения... А презрения ни за какую сумму не продадите? Такой суммы нет, хотя бы посулите меня богом сделать, и тогда не продам. Пока у меня возможность равнодушного презренья -- я сам бог, вне равнодушного презрения нет бога -- ни на земле, ни в небесах".

   Образы жизни и завещание: "Половинчатость, недосказанность, самообман, надорвавшиеся весельчаки, острящие самоубийцы. В кабинете, за письменным столом суета, подобающая маклерам, на бирже, в кофейне мечтательность, простительная поэтам. И только из двух образов жизни может выбирать настоящий человек. Или как Кант, просиди сиднем всю жизнь -- и от сиденья твоего бесстрастного зашатаются материки. Или как делец с Уолстрита, грабь, комбинируй, будь твердокаменен, обирай, взыскивай, и от активности твоей отольются новые кристальные человеки, ходячие силлогизмы с арифмометром в голове... Мне не удалось ни то, ни другое. В письмах Ив. Киреевского читал описание смерти весельчака поэта Языкова: собрал у одра домашних и с блестящими глазами стал расспрашивать, кто из них в бессмертие верит, а кто не верит. Вот оно -- suffrage universel {всеобщее избирательное право (фр.).}!.. Воскресенье мертвых по... большинству голосов. Я завещаю самому себе накопить денег достаточно для сожжения моего трупа в крематории, потому что не страшного суда боюсь, а заживопогребения... Ногти обламывают о крышку гроба... Кругом вонища, черви, тухлая сырость... Бррр"...

   Сбоку выписка из Розановского "Уединенного": "Ни один человек не достоин похвалы, каждый достоин жалости".

2

   Таковы некоторые из мыслей Юрия Быстрицкого. Привожу их не потому, что считаю их ценными. Просто верю в то, что и они -- эпоха. Кроме того, так редко случалось мне беседовать с Юрием Быстрицким, что, напрягая память, мало что нахожу прибавить к сказанному в предисловии.

   Встретились мы в Константинополе, в одной из шашлычных Гран-Базара. Пока пергаментный изможденный старикан суетился у вертела -- мы разговорились. Чуть ли не о последнем московском скаковом сезоне. Ругали Манташевых, плакали о Лазаревых. Потом перешли еще на что-то подобное, слезливое, безвозвратное, ненужное. Кончили тем, что порешили дешевизны ради поселиться в одном номере.

   Совместная жизнь не доставила мне никаких неудовольствий: я уходил, он еще спал; я возвращался, его уже не было. Мои занятия носили характер дневной: "ловчить" по части визы и займа денег. Юрий Быстрицкий остался верен привычкам и ничем, кроме карт, не интересовался. От полуночи до рассвета в прокуренной ковровой комнатке, где-то в Харбие среди греческих шулеров и турок, терроризованных свирепостью английских боби, он сидел бледный, серьезный, пристальный. Понтировал, метал банк, устраивал всевозможные пари. Однажды пошел я посмотреть на его работу. Не понравилось: уж чересчур профессионально. Различие образов жизни исключало возможность сколько-нибудь частых разговоров. Изредка, идучи под вечер по Галате, я встречал его на веранде какого-либо кафе. И, если не было возможности увильнуть, присаживался, и начиналась беседа. Увиливал же я от раздражения, вызываемого его пристрастием к резонерству какой-то особой складки. Пополам с кровью, с мышлением гражданской войны, с ароматом карточных клубов. Или скажет печально-презрительно:

   -- Жизнь моя тянулась на девятку, а получилась десятка, -- или снова и снова о ненависти к России. Я отмалчивался, полагая что, если хочет человек пулю в лоб пускать, то нечего медлить и разыгрывать новейшего Ипполита.

   Прожили мы таким образом месяца два. Мои дела принимали все более трагический оборот. Быстрицкого трудно было понять. Покупает чуть ли не ежедневно шелковое белье, тоскует о невозможности достать Герлэновскую помаду для губ, а подойдет срок уплаты за номер, отворачивается к стене и глухим злым голосом просит внести и его половину.