Варвара уткнулась лицом в угол и завыла нудно, протяжно, с надсадливостью.

VII

   В Мокрых Выселках, через девять от нас дворов жил мужик -- Егор Пазухин, человек необыкновенно бедный. Он имел двух дочерей на выданье и сына. В ранней молодости Егор похоронил отца и, оставшись тринадцатилетним мальчуганом, повел хозяйство с помощью матери, старухи бойкой, голосистой, чуть-чуть с придурью. Митрий, Овечья Лопатка, Егоров отец, умирая, оставил сыну в наследство курную избу, овцу с ягненком, полтора надела распашной земли и старую с бельмом кобылу -- Феклу, над которой все смеялись.

   Егор сам сеял, боронил, налаживал инструменты и сбрую, а осенью, управившись с полевыми работами, шел к Осташкову батрачить, оставляя дом на попечении матери. Когда ему исполнилось семнадцать с половиной лет, его женили. Егор был парень расторопный, крепкий, сметливый и весельчак, жена -- под пару, но как молодые ни бились, как ни хрипели с утра до ночи над своею и над барской работой, к наследству, оставленному Митрием, ни пылинки не прибавилось, если не считать того, что рыжая кобыла околела, а на ее место завели гнедого мерина со сбитой холкой, корноухого Рупь-Пять, да овца за это время принесла штук пять ягнят, с трудов поседела, но ягнят поели волки, а сама овца пропала.

   Подати, малоземелье, старые долги Шаврову, расход по хозяйству вечно держали семейство в тенётах; частые неурожаи, жизнь впроголодь, мордобития от грозного начальства шаг за шагом обессиливали мужика, незаметно стирая жадность и задор к работе; Егор постепенно опускался, махнув в конце концов рукой на возможность выбиться из крепких лап нужды.

   К сорока годам жизни Егор не осилил даже того, чтобы переменить полусгнившую избенку. Курные выходили из моды, соседи один за другим ставили себе "по-белому"; у богатых появились горницы, в переднем углу -- картины, святость, полотнища шпалер и разный причиндал; на столах, на радость и ликованье хозяев, запыхтели самовары, а Егор все еще коптился в старой отцовской мазанке, чая не пил, гостей с достатком не привечал и год от году становился угрюмее.

   -- Сына мне роди! -- кричал он, пьяный, на жену. -- Пошто ты мне таскаешь пакостниц? -- Егор презрительно указывал на трех белоголовых девочек, печально жавшихся друг к другу. -- Мне кормилец нужен!

   Жена плакала, забившись головой в тряпье.

   -- Ты бога умоляй, -- покорно шептала она. -- Что ты ко мне пристаешь?

   Егор больно бил ее за это и трясущимися от жалости губами позорил и клял ее.

   Наконец, лет в сорок пять мужик-таки дождался сына, а младшая дочь умерла, наевшись гнилых яблок.

   Было лето. Возвратившийся из ночного Егор осторожно развернул пеленки, глянул из-под седеющих густых бровей на красненькое тельце, усмехнулся.

   -- Молодец старуха! -- неуклюже-ласково, стыдясь своего хорошего расположения, мужик потрепал жену по высохшей спине. -- Корми его теперь в порядке, ради бога!

   Женщина счастливо улыбнулась посиневшими от мук губами и, поймав руку мужа, поцеловала ее.

   Егор сконфузился, отдернул руку; присев у изголовья, тряхнул головою:

   -- Дряни этой я больше хватать не буду. -- Изрубцованным пальцем он ткнул на подоконник, где стояла порожняя бутылка из-под вина. -- Баста, налакался.

   И вот вырос сын Василий. Егор по-прежнему терпел нужду, получал тумаки и оплеухи за недоимку, сидел в чижовке, голодал, ходил оборванным, самовара так и не завел, но жизнь ему уже не представлялась мрачной; он терпеливо боролся с невзгодой, и в глазах его светилась упрямая надежда, а губы невольно раздвигались в светлую улыбку, когда он смотрел на мальчика.

   -- Ну, Васюха, помогать мне скоро будешь? Скоро нужда наша -- к волкам в гости!..

   -- Я в работники пойду, -- лепетал ребенок, -- купим светлый самаляй...

   Егор с наслаждением хохотал.

   -- Лошадей хороших, чай два раза, казинету на поддевки, так ай нет?

   -- Так...

   -- Красивую корову с лысинкой, чтобы вымя фунтов в тридцать, новую избу с теплушкой, а?

   -- А еще я куплю целый пещер бабок...

   -- Легко сказать! -- подпрыгивал Егор. -- Целый пещер, этакую, можно сказать, махину!.. Берегись, Макса-бурмистр, скоро перебьем твое богатство с Васюхой!..

   После того как мальчик на восьмом году стал бегать в школу, для Егора открылся новый источник гордости и необычайной радости. Вася был понятлив и умен: грамота, над которою большинство детишек проливают столько слез, далась ему легко, и сын чуть ли не самого бедного в деревне мужика шел по ученью первым.

   Зимними вечерами, сидя возле мальчика, Егор волновался и горел, следя за тем, как тот свободно и толково одолевал склады. Старик до того увлекался, что даже в манере сидеть, -- приподняв одно плечо вверх и склонив голову на левую руку, -- подражал ребенку.

   Мальчик научил отца молиться, и Егор потом дивился этому: прожил он больше полста лет, ходил в церковь, но не знал ни одной молитвы, кроме "богородицы", которую путал, не понимал церковной службы, всегда к концу утомлявшей его; молясь дома, бессознательно твердил какие-то заклинания с упоминанием божьего имени и относился к этому как к тягостному и скучному обязательству перед тремя закоптелыми иконами в углу.

   И вот слабая рука ребенка вдруг легко повернула какой-то заржавевший винтик в голове его и, словно солнцем, осветила и согрела душу. Заклинания оказались осмысленными, полными того живого, что было скрыто в них от стосковавшейся души Егора формою запутанных слов, ближе и доступнее стал седенький мужицкий бог и сын его -- Христос распятый.

   Оставаясь один, Егор нередко снимал с крючка сумку с книжечками, брал одну из них, неумело раскрывал и гладил, стыдливо озираясь по сторонам и прислушиваясь к шорохам.

   На тяжелом склоне серых дней жизнь принесла Егору неиспытанную радость в сыне.

   Вася рос, учился, летом помогал в работе.

   -- Беспременно надо до делов парнишку довести,-- говорил Егор жене. -- Пускай добром помянет, когда вырастет. По-нашему жить -- смерть.

   Баба молчаливо соглашалась.

   Обессилевшие, дряхлые, согнутые нуждой и каторжной работой, путно не кормившей, они долго-долго просиживали в полутемной избе, разговаривая шепотом, чтоб не потревожить мальчика, и выцветшие глаза их ласково светились, а сухие губы задушевно улыбались друг другу и тем светлым мыслям, что теснились в старых головах.

   Весною, на одиннадцатом году, Вася окончил школу первым.

   Прибежав домой, он закричал с порога:

   -- Меня все хвалили!.. Набольший из города гостинец дал!

   -- Эк-ка, отличили? -- встрепенулся обрадованный отец.

   -- Да, молодчина, говорят, разумник!.. А батюшка за тропарь и литургию верных по волосьям гладил.

   -- Важно, ишь ты -- литургию ему откатал? На-ка вот и от меня. -- Егор развязал тряпицу и подал сыну двугривенный -- деньги для мальчика невиданные. -- Это тебе за труды и литургию, -- улыбнулся он и, не говоря больше с домашними ни слова, побежал в училище.

   Экзамены кончились. Инспектор, батюшка, учитель и еще какой-то человек в очках закусывали.

   -- Степан Васильевич, к вашей милости, -- робко отворил старик двери.

   Все подняли от тарелок головы.

   -- Это ты, Егор? -- спросил учитель, вытирая платком рот и поднимаясь из-за стола.

   -- Я... с докукой к вам... с нуждой... -- бормотал мужик, немного оробевший от ясных инспекторских пуговиц, но подвыпивший начальник добродушно улыбался, глядя на лохматого, растерявшегося Егора, и это его приободрило. Широко шагнув к столу, он вымолвил: -- Хочу еще сына учить... Есть, чтоб дальше?

   Все насторожились.

   -- Чтоб выше,-- пояснил он, взмахивая грубыми руками. -- Вы учили -- хорошо, покорно благодарим, но только я хочу, чтоб Васю еще кто-нибудь учил... На земского!..-- неожиданно для самого себя выпалил Егор.-- Господские робята учатся до двадцати годов, и я хочу до двадцати... Чем я хуже? Что мужик? Хочу до двадцати!.. На земского!.. А то -- на дьякона... Куда годится...