-- Врешь, это -- по батюшке, а по матушке -- Маланьич. А по сестре?

   -- Петрович.

   -- Вот ты какой дурак! По сестре ты -- Матреныч.

   -- Матреныч.

   -- Ну, говори теперь сразу.

   -- Петрович, Матреныч...

   Я забываю, и мне стыдно. Пытаюсь вырваться из его рук, но они -- такие волосатые, крепкие. Я только жмусь. Он научил меня скверно ругаться и посоветовал повторить это за обедом, за что меня похвалят и дадут гостинец. Когда я так сделал, все положили на стол ложки и смотрели на меня во все глаза. Я повторил. Отец вытащил меня из-за стола и бил, расспрашивая, кто меня научил и когда.

   Я говорил:

   -- Чужой парень.

   А ему нужно знать, как парня зовут. Подумав, что я скрываю из упрямства, он бил меня еще то хворостиной, то веревкой.

   Потом мать сказала:

   -- Будет, он еще не понимает... Брось, Петрей!

   Мать моя редко смеялась. Девушкою она любила одного парня и семнадцати лет вышла за него замуж, но, копая осенью в овраге торф, этот парень простудился и умер. Замужество ее продолжалось два месяца. Мать не любила говорить о том, как ей было тяжело и как она плакала.

   Через шесть недель после поминок деверь сказал матери:

   -- Шла бы, девка, к отцу, теперь ты лишний рот у нас.

   Мать подчинилась.

   Когда она лето работала, родители молчали, но к зиме стали попрекать то тем, то этим, придираясь ко всякому слову.

   -- Замуж выходи,-- говорили ей. -- Тебя и так кормили до семнадцати годов, а теперь опять навязалась на нашу шею!..

   А мать было решила замуж не ходить. Тогда они сговорились с кем надо и выдали ее вторично за моего отца, Петра Лаврентьевича Володимерова.

   Мать вопила во весь голос, грозила утопиться иль чего-нибудь еще наделать, а бабы ее урезонивали:

   -- Не глупи, Маланья... Эка, право, ты! Поплачешь малость и забудешь... Перестань!..

   Так оно и вышло: мать поплакала и перестала.

   Помню, в троицу как-то сижу у окна. Отворяется дверь, входят мать и отец, за ними чужие мужики и бабы -- все навеселе. Помолившись богу, расселись по лавкам, на скамейке и кутнике. Одна баба -- в желтом завесе, выступив на средину избы, подбоченилась и стала плясать, помахивая белым платочком: "Й-их! й-их! чики! чики!" -- а мать хлопала в ладоши, смеялась и пела:

   Вот Егор, ты Егор

   Да Егорушка,

   Кучерявая твоя

   Вся головушка.

   Я подсел к ней поближе, тоже смеюсь:

   -- Ну-ка, мама, еще! Ну-ка еще!..

   Приходи, кума, за медом -- меду дам,

   Приходи, кума, вечерять нынче к нам!..--

   запела мать другую песню. Обернувшись, обняла меня за шею и сказала:

   -- Загуляли мы нынче, сыночек! Троицу веселую справляем!

   Я эту сценку хорошо помню, тогда было много солнца и у всех -- милые, славные лица. К нам в окна смотрела молоденькая нарядная береза, тоненькая и нежная, как церковная свеча, а по улице ходили девушки и пели весенние, звучные песни; мать моя тоже смеялась и пела.

   Еще один случай,-- не помню, когда это было -- раньше иль позже описанного,-- я ходил тогда по лавке.

   Поздним вечером, на масленице, отец, помню, сидит ужинает. Мотя спит. Мать возится на кутнике. Положив руки на стол и склонив из них голову, отец о чем-то думает. На конце стола, у лампы -- полштоф водки. Отец время от времени "прикладывается" к полштофу, а я стою около него, держась рукой за шею, и пою ему песню про сиротку Машу.

   -- Ел бы, песенник, блины с отцом,-- кричит мать.-- Будет тебе,-- завтра напоешься.

   Я сажусь к отцу на колени, тереблю его бороду.

   -- Вина хочешь? -- спрашивает он.

   -- Давай.

   -- Что ты делаешь, не надо! -- подскочила мать.

   А отец ей на это ответил:

   -- Ничего, он немножко, пускай привыкает, пока я жив.

   Выпив глотка три, я стал еще веселее. Соскочив на пол, показал, как ходит пьяный Гуля и как пляшут парни с девками на улице, еще что-то сделал сметное, а потом опять взобрался на колени к отцу и опять ему пел про сиротку Машу.

   Посидев с полчаса, залезли на печь, и отец крикнул матери:

   -- Маланья, слушай!

   -- Песни, что ли, петь собираешься? -- спросил я.

   -- Да,-- сказал отец и заорал во всю глотку:

Как приехал мой миленький с поля...

   Мотя проснулась на лежанке, зашмыгала носом и завозилась.

   -- Матрешила, лезь к нам,-- сказал я.-- Отец теперь всю ночь будет петь: все равно ведь не уснешь...

   Сестра пожевала спросонок губами, поскребла в голове и опять уткнулась в подушку.

   -- Эка соня! -- упрекнул я.-- Только б дрыхнуть!..

   А отец кричал:

Он поставил коня край порога...

   Обратившись ко мне, сказал:

   -- Подтягивай, чего ты ждешь!

Сам заплакал, край коника стоя,--

   подхватил я.

Несчастная-ая на-ша с тобой до-о-ля... --

   запели мы вместе.

   Мой голос дрожал и срывался, а голос отца ревел, как колокол. Под конец я стал сбиваться, путая слова.

   -- Это ты нарочно, что ль, щенок? -- спросил отец.

   -- Какой там черт нарочно: слова позабыл! -- ответил я.

   Отец расхохотался.

   -- Ты отвечаешь словно большой!

   Мать, сидя на лавке, прошептала:

   -- Полуношник, кобель старый!

   Я сказал отцу:

   -- Тебя мать кобелем назвала, слышал али нет?

   Отец ответил:

   -- Вот я ей сейчас всыплю за это; я ей дам кобеля,-- и полез с печки.

   Мать выскочила в сени, а мы зажгли лампу и стали пить вино.

   -- Давай напьемся досыта,-- сказал я,-- то-то мать рассердится!

   -- Верно,-- согласился отец,-- давай!

   Выпив рюмку, я сказал:

   -- Ты мать мою не бей.

   -- Почему? -- спросил он.

   -- Жалко ее.

   Отец нагнулся и засопел.

   -- Она -- хорошая, нужда только заела нас... Другой раз не утерпишь...

   -- А ты кого-нибудь другого. Чужих лупи!

   Отец закрыл лицо руками.

   -- Плачешь, что ли? -- спросил я, дергая его за локоть.-- Брось,-- не маленький, смеяться будут.

   Отец спихнул меня с колен, стукнув кулаком по голове.

   Ночью я бредил и весь пост пролежал в горячке.

   Изба у нас -- маленькая, курная. Когда мать затапливала печь, мы садились на пол для того, чтоб дым не выедал глаз. Двери отворялись настежь, и дым серым коромыслом тянулся в сени, оттуда на потолок, пробиваясь сквозь трещины и прорехи в крыше.

   Как-то, гоняясь за курами, которые оравой набивались в избу, вышел я в сени. Первое, что увидал я там, была огромная свинья у корыта.

   -- Эге, -- сказал я, -- какая барыня -- повыше меня!

   Подошел и погладил ее, заглянув в корыто.

   Свинья повернула голову, хрюкнула и ткнула меня под бок носом. Я упал.

   -- Ты за что же?

   Свинья, наклонившись над моим лицом, обнюхала, сопя, чавкая и обнажая острые клыки.

   "Сейчас проглотит",-- с ужасом подумал я и заорал благим матом.

   Это было мое первое сознательное чувство страха.

   Два раза я напивался в детстве пьяным.

   Играя однажды со своим двоюродным братом, ровесником, у них в избе, мы нашли в шкафу бутылку с водкой.

   -- Хватить, что ли, с горя? -- спросил Тимошка.

   -- С какого горя?

   -- Я не знаю. Так мой тятя говорит.