Ошалелый Пахом молчал, вытирая рукавом окровавленный рот.

   -- Ты его золой присыпь, -- посоветовал Василий, наклоняясь к работнику, -- от золы твердеет.

   Слова его облили кипятком Пахома.

   -- Ты за что же? -- неуклюже поднявшись, шагнул он вперед.

   -- За Красавчика, -- сказал Шавров.

   -- Нет, ты это за что ж? -- повторил работник.

   -- За увечье, вот за что, чего ты лупишься? Пугаешь?

   -- Ты за что же, кровопивца? -- гаркнул Пахом в третий раз, бросаясь со сжатыми кулаками на хозяина.

   -- Погоди, братуха!.. -- Шавров отступил на шаг, прикрыл глаза, будто от солнца, и неожиданно ударил Пахома под скулы.

   Работник грохнулся навзничь, растопырив руки.

   -- Еще хочешь, али будя? -- спросил Созонт Максимович.

   Пахом бессмысленно таращил бельмами и царапал грязными ногами землю.

   -- Собирайтесь с лошадьми в ночное, -- кинул нам с Василием хозяин. -- А этот пусть прочухается.

   Шавров брезгливо ткнул носком в плечо лежащего работника и отвернулся, но Пахом неожиданно вскочил на ноги и впился ему в кудрявые волосы.

   -- Все еще копаешься? -- совсем уже тихо прошептал Шавров, ловко вывертываясь и оставляя в Пахомовых пальцах золотистый клок волос. Наотмашь он ударил его по переносью. Оскалив зубы, Пахом опрокинулся и заревел на всю деревню:

   -- Кар-раул!.. Убил!.. За что, злодей?.. Родные, Ванек ведь это, я присягу приму!..

   -- Врешь, стервец: мальчишка землю ел... Я его заставлял. Присяга твоя выйдет ложная...

   На крыльце стояли бабы. В ворота просовывались любопытные.

   -- Что налезли? Кой ляд не видали? -- закричал на них хозяин, беря в руки крепкий тяж, и, скривив губы, нехотя побрел в завозню.

   -- Завтра тебя рассчитаю, -- обернулся он к Пахому.-- Неси тебя черти, куда хочешь; нам таких не надобно...

   На некоторое время жизнь потекла мирно, по-хорошему, и Петя даже хвалился матери, пришедшей навестить его:

   -- Теперь мы, маменька, бояре без Пахомки-то...

   Но в воскресенье, когда девки развивают венки, нашему блаженству пришел неожиданный конец.

   Вдребезги пьяный Пахом, снова появившийся после двухнедельного бродяжничанья в Мокрых Выселках, ходил по деревне из двора во двор, отыскивая меня.

   -- На что он тебе понадобился? -- спрашивали мужики.

   -- На что? Хочу зарезать! -- кричал работник, грозясь ножом-складнем. -- Душа моя не терпит гадов, понимаете, на что?

   Перепуганная бабушка затворила нас с Петрушей в погреб.

   Утром Пахом ползал в ногах у Шаврова, целовал иконы в знак того, что пакостить не будет, и по-разному юлил, как бес перед заутреней, но ушел хозяин в лавку, и работник, обнаглев, щипал Любку, подмигивал Васе Батюшке и ржал, как жеребец. Меня величал похабными словами. Петю -- тоже.

   -- Давай, Ваня, с ним не разговаривать, -- шепнул мне мальчик, отводя в сторону, -- нам легче будет...

   В самый разгар игрища работник пошел в лавку за деньгами.

   -- Ты, парень, шустер, -- сказал ему Шавров,-- денег я не делаю, ты это должен знать.

   -- Господи, Созонт Максимович, помилуйте, у вас -- и денег нет?

   После трепки за Красавчика Пахом называл хозяина на "вы".

   -- Чужим, которые сдуй в поле ветер, -- усмехнулся Шавров.

   -- Я же отработаю.

   -- И дай бог. Лошадей поил?

   -- Поил, -- понурив голову, буркнул опечаленный Пахом. -- Хоть бы груздиков полфунта дали, али там -- бутылочку фиалки... Кому праздник, а мне -- будни, черт бы их побрал! Даже на людей глядеть не хоцца!..

   -- Из товара можно. Из товара я тебе могу на рупь отвесить всякой всячины. Товар -- дело десятое.

   Тогда Пахом продал сапоги Василию за четверть водки, Влас украл из клети кусок сала, и они большой компанией в хибарке у Василия бражничали, пели песни и дрались.

   Накачавшись, Пахом вспомнил про меня.

   -- Пойду его увечить, -- заявил он вслух.

   -- Отвязался бы, -- сказал Василий.

   -- Не могу, друг, -- вымолвил батрак, а Влас заржал:

   -- Лупи, кого попало, я -- тоже пойду!

   Мы с Петрушею стояли в хороводе рядом с Васиной избушкой. Пахом с гиком выскочил на улицу, расшвырял девиц, схватил нас за волосы и, стукая голова с головою, потащил в реку топить.

   -- Ябедники, так вас и раз-этак!.. Христопродавцы шелудивые!.. Безвинного человека в грязь втоптали!.. Я в-вам сейчас тариф жизни покажу, щенятам!.. -- бормотал он.

   -- А-ай! -- как поросенок, завизжал мой товарищ. -- Брось, пожалуйста, я тебя дядей буду звать!..

   Собрав силу, я схватил Пахома за лапоть, дернул, и работник, нетвердо стоявший на ногах, упал, а мы сломя голову ударились, куда глаза глядят.

   Федосья Китовна, выбежавшая к нам на подмогу, затворила нас сначала в горнице. Петя залез под кровать, а я -- под стол. Оба -- как шальные: глядим друг на друга, оттопырив губы, а из глаз ручьями текут слезы.

   Пахом сквернословил на всю улицу, отчаянно стучал щеколдой, грозил сжечь всех, бабушка пугливо жалась, с печки Макса тянул шею, спрашивая:

   -- Это там чего? Приехал, что ли, кто?

   -- Пойдемте в погреб, а то кабы вы чего тут не украли, -- спохватилась Китовна. -- Вылезайте поскорее.

   На ворохе картофеля мы плотно прижались друг к другу, думая каждый о своем. Чуть слышно доносились песни. У лавки верещала ливенка.

   Сидим час, другой и третий, чуть не до петухов. Холодно тут. Петя зябко жмется.

   -- Мне недаром нынче снилось, что я с крыши падаю... Теперь нам как же быть, до завтра?

   -- Я не знаю... Подождем, когда уснет. Эх, силы у нас с тобой нету...

   Петя вдруг затрясся.

   -- Стой... Там, кажется, стучат... Не этот ли? Беда!..

   По моей спине поползли мурашки, и заныло сердце. Бессознательно я стал твердить, ломая пальцы:

   -- Господи Исусе!.. Господи Исусе!

   Сверху звякнуло кольцо, скрипуче распахнулась погребица, мы с ужасом полезли в выбоину, где лежала зимою редька, и уткнулись головами в землю. На ступеньках кто-то шаркал лаптями, и щебень, попадавшийся под ноги, скрипел и цокал, сброшенный с порожек. Через минуту блеснул желтоватый полусвет, по серым стенам запрыгала мохнатая расплывчатая темнота, мутно выглянула плесень из углов, прелая доска с обломанным концом и золотая лужа под кадушкой. Держа в одной руке кувшин из-под кваса, а в другой сальный огарок, у творожной кадки стояла Варвара. Она поставила свечку на бочонок, почесала в голове, задумалась. Жиденькое пламя двумя блестящими звездочками отражалось в ее больших серых глазах, полуприкрытых длинными ресницами, пятнами скользило по лицу с еле заметным румянцем, словно корольком покрасило ровные губы, розовые ноздри, круглый, с ямочкою, подбородок.

   Петя лежал неподвижно, пряча голову в моих коленях.

   Поставив под кран кувшин с отбитой ручкой, молодайка оглянулась, потрогала втулку и, выпрямившись, торопливо подошла к срезку с солониной. Сняла камень с круга, нагнувшись со свечою, долго рассматривала что-то и, схватив кусок сырого мяса, жадно впилась в него мелкими зубами.

   -- Варва-ара!..

   Баба по-собачьи рвала солонину, не расслышав возгласа.

   -- Вар...ва-apa!.. -- прошептал я снова, с трудом переводя дыхание.

   -- Это разве не Пахом? -- неожиданно вскочил просиявший Петя.

   Молодайка ахнула и села тут же на полу, щелкая зубами и бессмысленно смотря на нас. По-рыбьи раскрывая рот, она шевелила непослушным языком, стараясь выплюнуть изо рта мясо, давилась, бормоча: "В-ва...в-а...ва... я..." --драла на себе рубашку и, наконец, продышавшись, расплакалась навзрыд.

   -- Испугалась, знать? -- нагнулся подбежавший Петя. -- Пахомка не уснул?

   -- Н-не знаю я! Не знаю! -- затряслась Варвара. -- Я пришла за квасом!.. Вы подсматривать? Я удавлюсь! Я в реку брошусь! Свои мучают, каждым куском попрекают, по рукам бьют за обедом, и работники -- туда же!.. Я жизни лишусь, я сама не знаю, что наделаю!..