и везти тебя с собою в Коканд, где все в страшном беспорядке из-за недавней

войны. Коканд тебе надо увидеть, приезжай туда, когда все успокоится, а в

данный момент тебе лучше всего вернуться через Герат в Тегеран вместе с

попутчиками, которых мы тебе нашли".

Слова моего благородного друга сильно подействовали на меня, и тем не

менее я еще несколько часов боролся со своим первоначальным решением.

Путешествие по суше в Пекин через древние земли татар, киргизов, калмыков,

монголов и китайцев путем, на который не отважился бы даже Марко Поло, было

в самом деле грандиозно! Однако голос благоразумия шептал мне: пока

довольно! Мысленно я бросил взгляд на расстояние, которое осталось позади, и

увидел, что даже теперь у меня нет предшественников ни в отношении длины

пути, ни в способе его преодоления; тогда я сказал себе, что было бы

прискорбно пожертвовать уже накопленным опытом, как он ни мал, ради опасной

и неопределенной цели. Мне всего 31 год, думал я, у меня еще все впереди, а

теперь лучше вернуться. Хаджи Билал пошутил, что у меня не хватает мужества;

может быть, европейс-кий читатель согласится с ним, но местный опыт научил

меня, что в данном случае нельзя пренебрегать турецкой пословицей: "Лучше

яйцо сегодня, чем курица завтра".

Мои приготовления к отъезду были уже в полном разгаре, когда эмир

торжественно въехал в город; об этом событии было объявлено за несколько

дней, и множество народа собралось на Регистане, сам же въезд не

ознаменовался особой пышностью. Процессию открыло около 200 сарбазов,

натянувших поверх *[167] *нескладных бухарских халатов какие-то изделия из

кожи, по каковой причине они стали называться регулярными войсками, сзади

них ехали всадники со знаменами и литаврами, сам же эмир Музаффар ад-Дин и

его сановники в белоснежных тюрбанах и широких шелковых одеждах всех цветов

радуги походили скорее на женский хор в опере "Навуходоносор", чем на

татарс-ких воинов, и лишь свита, в составе которой выделялись несколь-ко

кипчаков с характерными монгольскими чертами лица, воору-женных стрелами,

луками и щитами, напомнила мне, что я в Туркестане. День въезда эмир объявил

народным праздником, и по этому поводу на Регистане поставили несколько

гигантских котлов, в которых готовили царский плов. В каждый котел клали

мешок риса, трех разрубленных на куски баранов, огромную сковороду бараньего

жира, из которого у нас сделали бы пять фунтов свечей, и небольшой мешок

моркови. Так как плова давали сколько угодно, все ели и пили отважно.

На другой день был объявлен арз, или публичная аудиенция. Я

воспользовался случаем, чтобы представиться эмиру в сопро-вождении своих

друзей, и был очень удивлен, когда при входе во внутренний арк нас остановил

мехрем и сообщил, что бадевлет (его величество) желает видеть меня одного,

без спутников. Не только я, но и мои друзья заподозрили недоброе. Я

последовал за мехремом, целый час меня заставили ждать и ввели затем в одну

из комнат, которые я уже ранее осматривал. Эмир возлежал на красном суконном

матраце в окружении рукописей и книг. Я быстро собрался с духом, прочитал

короткую суру с обычной молитвой за здравие государя и, произнеся "аминь",

которому вторил эмир, не дожидаясь разрешения, сел рядом с повелителем. Мое

смелое поведение, вполне соответствовав-шее, впрочем, званию дервиша,

удивило эмира. Я давно разучил-ся краснеть и потому спокойно выдержал

пристальный взгляд эмира, который хотел, очевидно, смутить меня.

-Хаджи, ты, как я слышал, приехал из Рума для того, чтобы посетить

могилу Баха ад-Дина и других святых Туркестана.

-Да, таксир (мой повелитель), но вместе с тем и для того, чтобы

насладиться созерцанием твоей благословенной красоты (джемали мубарек -

обычное выражение вежливости).

-Странно! И у тебя не было никакой другой цели? Ведь ты прибыл сюда из

столь дальних краев.

-Нет, таксир! С давних времен моим самым горячим жела-нием было увидеть

благородную Бухару и чарующий Самарканд, по священной земле которых, как

справедливо замечает шейх Джелал, следовало бы скорее ходить на голове, а не

на ногах. Впрочем, у меня нет никаких других занятий, и уже давно я стал

джихангеште (странствующим по миру) и перехожу с места на место.

-Как? Ты - со своей хромой ногой - джихангеште? Просто поразительно.

- Таксир, я - твоя жертва (равносильно нашему "извини").* [168] *Твой

прославленный предок (Тимур, от которого ложно выводят свое происхождение

нынешние бухарс-кие эмиры, был, как известно, хром, поэтому враги называли

его Тимур - ленк (Тамерлан), хромой Тимур.) страдал тем же недостатком, а

ведь он был джихангир (победитель мира).

Этот ответ пришелся эмиру по душе, он стал расспрашивать меня о

путешествии и о том, как мне понравились Бухара и Самарканд. Мои замечания,

которые я все время старался расцвечивать персидскими стихами и изречениями

из Корана произвели на него хорошее впечатление, потому что он сам мулла и

недурно знает арабский язык. Он велел выдать мне серпан (одеяние)

(Собственно сер-та-пай, т.е. "с головы до ног", одеяние, состоящее из

тюрбана, верхнего платья, пояса и сапог.) и 30 тенге, а при прощании

приказал еще раз навестить его в Бухаре. Получив эмирский подарок, я как

сумасшедший кинулся к своим друзьям, которые не меньше меня радовались моему

счастью. Как мне передали, - вероятно, так оно и было, - Рахмет Би

представил обо мне двусмысленное до-несение, поэтому эмир принял меня

недоверчиво. Перемене его мнения я всецело обязан исключительно гибкости

своего языка. В этом случае вполне оправдала себя латинская пословица: "Quot

linguas calles, tot homines vales"^105 .

После этого спектакля друзья посоветовали мне спешно уехать из

Самарканда и, не останавливаясь даже в Карши, как можно скорее перебраться

на другой берег Оксуса, где у госте-приимных туркмен-эрсари я смогу

дождаться прибытия кара-вана, идущего в Герат. Пробил час прощания;

чувствую, что перо мое не в силах достоверно передать читателю мучительную

сцену расставания с моими благородными друзьями, которые были расстроены не

меньше меня. Шесть месяцев мы делили ве-личайшие опасности, которыми нам

угрожали пустыни, раз-бойники и стихии; неудивительно, что исчезла всякая

разница в положении, возрасте и национальности и мы стали считать себя одной

семьей. Разлука означала в наших глазах смерть; да и могло ли быть иначе в

этих краях, где снова увидеться друг с другом почти невозможно? У меня

сердце готово было разор-ваться при мысли, что этим людям, моим лучшим

друзьям на свете, которым я обязан своей жизнью, я не могу раскрыть свое

инкогнито и принужден их обманывать. Я проложил путь к этому, хотел

попытаться, но религиозный фанатизм, встречаю-щийся еще даже в просвещенной

Европе, имеет страшное влияние на мусульман. Мое признание в поступке,

который по законам Мухаммеда считается смертным грехом, (Меня, как муртада,

т.е. изменника, закидали бы камнями до смерти.) может быть, и не разорвало

бы сразу все узы дружбы; но каким горьким, каким ужасно горьким было бы

разочарование для искренне рели-гиозного Хаджи Салиха!