последнем вздохе несчастного. Его язык был совершенно черен, нёбо -

серовато-белое, но черты лица не сильно обезображены, только губы так

спеклись, что рот из-за этого раскрылся. В таком состоянии, я думаю, вода

едва ли могла им помочь, да и кто бы дал им воды? Страшно было смотреть, как

отец прятал свою воду от сына, брат - от брата, потому что каждая капля -

это жизнь, а при муках жажды нет ни самопожертвования, ни благородства, как

при других опасно-стях, угрожающих жизни.

* [132] *Мы уже три дня шли по песчаной пустыне и должны были

достигнуть теперь твердой равнины и увидеть уходящие на север горы Халата. К

сожалению, нас постигло новое разочарование. Наши животные не могли идти

дальше, и четвертый день, 8 июля, мы провели в песках. В моем кожаном мехе

оставалось около шести стаканов воды, и я отпивал по каплям, конечно страшно

страдая от жажды. К моему величайшему ужасу, сере-дина языка у меня начала

чернеть, я сразу же выпил половину всей воды, уповая на спасение, но

напрасно. Жжение, сопровож-даемое головной болью, к утру пятого дня (9 июля)

усилилось, и когда мы около полудня смогли различить в дымке контуры гор

Халата, я почувствовал, что силы постепенно покидают меня. Чем ближе мы

подходили к горам, тем меньше становилось песка, и все старались уже

разглядеть стадо животных или пастушескую хижину, как вдруг керванбаши и его

люди обратили внимание на приближающееся облако пыли и приказали как можно

скорее слезать с верблюдов. Животные уже чувствовали приближение теббада; с

ревом они опускались на колени, прижи-мались к земле, вытягивали длинные шеи

и пытались зарыть голову в песок. Мы спрятались за них, как за стену, и не

успели упасть на колени, как над нами с глухим воем пронесся ветер, швыряя в

нас слой песка; его толщина достигала всего двух пальцев, но первые песчинки

обжигали, как искры. Застань нас ветер на шесть миль глубже в пустыне, мы

все погибли бы. Мне не довелось увидеть, чтобы ветер вызывал лихорадку или

рвоту, только воздух стал более гнетущим и удушливым, чем прежде.

Когда пески кончились, перед нами предстали три разных пути. Один,

длиной 22 мили, идет через Каракёль, другой, в 18 миль, по равнине до

Бухары, третий, в 20 миль, идет через горы, где можно найти воду, но крутые

тропы недоступны для верблю-дов. Мы выбрали средний путь, самый короткий, в

первую очередь потому, что надеялись найти воду у пастухов. К вечеру мы

достигли колодцев, где в этом году еще не побывали пастухи. Вода, не

пригодная для людей, освежила наших животных. Наши дела были плохи, мы были

наполовину мертвецы, и только вполне реальная надежда на спасение

поддерживала нас.

Я не мог сам сойти с верблюда; меня положили на землю; адский огонь жег

мои внутренности, и из-за головной боли я был в обморочном состоянии. Мое

перо не в силах описать картину мучений, которые мы претерпели из-за жажды.

Думаю, что на свете нет смерти более мучительной, и хотя я стойко переносил

все опасности, тут я почувствовал себя сломленным, так как решил, что

наступил последний вечер в моей жизни.

Около полуночи мы тронулись в путь, я заснул, а когда проснулся утром

10 июля, то оказался в глиняной хижине в окружении длиннобородых людей, в

которых сразу узнал сынов Ирана. Они говорили, обращаясь ко мне: "Шума ки

хаджи нистид!" ("Вы же не хаджи!"). У меня не было сил отвечать. Мне дали

сначала теплого, а потом кислого молока, смешанного *[134] *с водой и солью,

называемого айраном: оно подкрепило меня и скоро поставило на ноги. Только

теперь мне стало ясно, что я и все остальные мои спутники в гостях у

рабов-персов, которые пасли овец в пустыне, в 10 милях от Бухары. Хозяева

снабдили их скудным запасом воды и хлеба, чтобы они не попытались бежать,

имея больше провианта. И все же у этих несчастных хватило благородства дать

своей воды заклятым врагам, суннитским муллам. Особенно добры они были ко

мне, когда я заговорил с ними на их родном языке, потому что, хотя в Бухаре

говорят и по-персидски, этот язык очень отличается от иранского. Осо-бенно

меня растрогал вид пятилетнего мальчика-раба, казавше-гося очень смышленым.

Года два назад его взяли в плен вместе с отцом и продали в рабство. Когда я

спросил его об отце, он радостно ответил: "Да, мой отец купил себя (т.е.

выкупился), я буду рабом еще два года, тогда отец накопит деньги и

освобо-дит меня". На несчастном ребенке были какие-то лохмотья, едва

прикрывавшие слабое тело, а кожа по жесткости и цвету похо-дила на шкуру. Я

дал ему кое-что из своей одежды, и он обещал приспособить эти вещи для себя.

Несчастные персы дали нам немного воды на дорогу. Я расставался с ними

с чувством благодарности и сострадания. Мы направились к месту своей

следующей стоянки, Ходжа-Обан, объекту паломничества, где находится могила

святого, носящего то же имя. Правда, это место находилось несколько севернее

нашего пути, но мы, как хаджи, должны были побывать там. К великому

сожалению моих спутников, мы заблудились ночью на краю пустыни среди

песчаных холмов, среди которых Ходжа-Обан возвышается наподобие оазиса, и,

когда после долгих поисков дороги наступило утро 11 июля, мы очутились на

берегу пресноводного озера. Здесь кончалась пустыня, а с нею и страх жажды,

страх перед разбойниками, ветром и прочими напастями. Мы тем самым вступили

на территорию собственно Бухары и, прибыв через два часа в Хакемир (деревню,

где жил керванбаши), оказались уже в довольно хорошо обработанной местности.

Весь этот край орошают каналы реки Карасу, которую одни люди считают рукавом

Зеравшана, а другие говорят о ней как о само-стоятельной реке, текущей с

севера. Дальше она теряется в упомянутом озере, вода которого, как

рассказали, годится для питья только в весенние и первые летние месяцы, а

затем сильно убывает и делается соленой.

В Хакемире, насчитывающем 200 домов и расположенном всего в двух часах

пути от Бухары, нам пришлось заночевать, для того чтобы, согласно законам

страны, сборщик таможенных пошлин (баджгир) и rapporteur (ваканювис)^77 ,

извещенные о на-шем прибытии, могли произвести досмотр и допрос за

предела-ми города. В тот же день к нам был направлен специальный вестник, а

назавтра спозаранку явились три офицера эмира с очень важным чиновником

взять с нас пошлину, но главным образом для того, чтобы получить сведения о

нас самих и *[135] *соседних странах. Начали с багажа. У хаджи в сумках были

большей частью святые четки из Мекки, финики из Медины, гребни из Багдада,

тростниковые перья для письма из Персии, ножи, ножницы, наперстки и

маленькие зеркальца из Френгистана. Хотя они утверждали, что бухарский эмир

(дай бог ему 120 лет жизни!) никогда не взимает таможенных пошлин с хаджи,

чиновник ни в чем не отступил от правил и переписал каждую вещицу. Я с двумя

другими нищими был последним. Посмотрев мне в лицо, он засмеялся и сказал,

чтобы я показал свой чемодан, потому что у нас (он, вероятно, имел в виду

европейцев, причис-лив к ним и меня) всегда бывают с собой красивые вещи. У

меня было тогда хорошее настроение, на мне был дервишский, или дурацкий,

колпак, и я ответил хитрому бухарцу, что у меня и в самом деле есть

прекрасные вещи. Я спросил его, будет ли он сначала смотреть мое движимое

или недвижимое имущество. Так как он захотел все увидеть сам, я выбежал во