жарко, я досадовал, что нарушают мой покой, но особенно было неприятно

проходить через крепостную площадь, где должны были казнить пленных,

приведенных из похода *[106] *против човдуров. Хан, пребывавший в обществе

своих при-ближенных, сказал мне, что он слышал, будто я сведущ и в светских

науках и обладаю цветистым инша (стилем); не мог бы я написать ему несколько

строк, как принято в Стамбуле, он охотно взглянул бы на них. Я знал, что это

вызвано наущением мехтера, который пользовался репутацией хорошего

каллиграфа и расспрашивал обо мне хаджи. Итак, я взял предложенные мне

письменные принадлежности и написал следующее: "Величест-венный,

могущественный, грозный государь и повелитель! Осы-панный твоими царскими

милостями беднейший и нижайший слуга, помня, что "все искусно пишущие -

дураки" (арабская поговорка), до сего дня мало занимался упражнениями в

кал-лиграфии, и, только памятуя о том, что "всякая ошибка, по-нравившаяся

государю, есть добродетель" (персидская поговор-ка), осмелился он подать

верноподданнейше эти строки".

Головокружительная высокопарность титулований, которые обычно

употребляются в Константинополе, очень понравились хану, а мехтер был

слишком глуп, чтобы понять мой намек. Мне предложили сесть, и, после того

как мне подали хлеб и чай, хан пригласил меня на беседу, которая велась

сегодня исключительно о политике. Чтобы оставаться верным своей роли

дервиша, я заставлял хана буквально выжимать из меня каждую фразу. Мехтер

следил за каждым моим словом, чтобы удостовериться в своих догадках, но

когда, наконец, все его старания не увен-чались успехом, хан снова милостиво

отпустил меня и сказал, чтобы я взял у казначея деньги на ежедневные

расходы.

Я ответил, что не знаю, где он живет, поэтому мне дали в провожатые

ясаула, который, кроме того, должен был вы-полнить и другие приказы; я с

ужасом вспоминаю сцены, при которых присутствовал. На наружном дворе я

увидел около 300 пленных човдуров; в лохмотьях, измученные многодневным

страхом смерти и голодом, они выглядели так, словно встали из могилы. Их уже

разделили на две группы: на тех, кто не достиг 40 лет и кого еще можно было

продать в рабство или подарить, и тех, кто по положению или по возрасту

считался аксакалом (седобородым) или предводителем рода и кто должен был

понести наказание, объявленное ханом. Первых по 10-15 чело-век, скованных

друг с другом, уводили прочь, остальные терпе-ливо ожидали исполнения

вынесенного им приговора и казались смирными овцами в руках палачей. В то

время как нескольких пленных уводили на виселицу или на плаху, я увидел

совсем рядом, что восемь стариков по знаку палача легли на землю лицом

кверху. Им связали руки и ноги, и палач выкалывал всем подряд оба глаза,

становясь каждому коленом на грудь и после каждой операции вытирая

окровавленный нож о белую бороду ослепленного старца. Какая это жестокая

была сцена, когда после ужасного акта жертвы, освобожденные от веревок,

хотели встать, ощупью помогая себе руками! Некоторые стукались головами,

многие бессильно падали на землю, испуская глухие *[107] *стоны;

воспоминание об этом, пока я жив, будет приводить меня в дрожь.

Читатель содрогнется, читая эти строки, но мы должны заметить, что эта

жестокость была возмездием за не менее варварский акт, который човдуры

совершили прошлой зимой над одним узбекским караваном. Богатый караван в

2000 верблюдов подвергся нападению на пути из Оренбурга в Хиву и был

полностью разграблен. Жадные туркмены овладели множеством русских товаров,

но этого им было мало, и они отняли у путе-шественников (большей частью

хивинских узбеков) все припасы и платье, так что некоторые умерли в пустыне

с голоду, а другие замерзли, и из шестидесяти человек спаслись только

восемь.

Вообще-то эту ужасную казнь пленных нельзя рассматривать как нечто

исключительное. В Хиве, как и по всей Средней Азии, не знают, в чем состоит

жестокость; такое действие считается совершенно естественным, потому что не

противоречит обычаям, законам и религии. Нынешний хан пожелал стяжать себе

славу охранителя религии и для этого стал очень строго наказывать за

малейшее отступление от ее установлений. Достаточно было бросить взгляд на

женщину под покрывалом, чтобы человека казнили по обряду "реджм", как велит

религия. Мужчину ве-шают, женщину закапывают вблизи виселицы в землю по

грудь и побивают каменьями, а так как в Хиве нет камней, то бросают кесек

(твердые комья земли); бедная жертва уже при третьем броске полностью

покрывается пылью, истекающее кровью тело ужасно обезображивается, и лишь

последний вздох освобождает ее от мучений. Не только супружескую измену, но

и другие нарушения религиозных предписаний хан велел карать смертью, так что

в первые годы его правления улемам пришлось умерять его религиозный пыл;

однако не проходит и дня, чтобы кого-нибудь не уводили с аудиенции у хана

под роковое "Алиб барин" ("Взять его").

Я чуть не забыл упомянуть о том, что ясаул вел меня к казначею, чтобы

тот выплатил мне деньги на дневное про-питание. Мне тотчас их выдали, однако

я застал этого господина за странным занятием, о котором должен рассказать.

Он как раз сортировал халаты (почетные одежды), присланные для награж-дения

героев. Халаты эти представляли собой четыре сорта шелковых одежд ярких

расцветок с большими цветами, вы-шитыми золотом; как я слышал, их называли

четырехглавыми, двенадцатиглавыми, двадцатиглавыми и сорокаглавыми. Не

уви-дев на этих одеждах нарисованных или вышитых голов, я спро-сил о

происхождении названия, и мне сказали, что простую одежду дают в награду за

четыре отрубленные головы врагов, самую красивую - за сорок. "Впрочем, -

обратился кто-то ко мне, - если в Руме нет такого обычая, то приходи завтра

на главную площадь и посмотришь раздачу". На следующий день я действительно

увидел, как около ста всадников, покрытых пылью, приехали из лагеря. Каждый

вел нескольких пленных, *[109]* в том числе детей и женщин, привязанных или

к хвосту коня, или к седлу, кроме того, у каждого позади был приторочен

большой мешок с отрубленными головами врагов - свидетельство его подвигов.

Приехав на площадь, всадник сдавал пленных, кото-рых он привел в подарок

хану или одному из придворных, затем развязывал мешок, брал его за два

нижних угла, и, как крупные картофелины, выкатывались бородатые и безбородые

головы перед протоколистом, слуга которого сбивал их ногами вплот-ную друг к

другу, пока не набиралась большая куча в несколько сотен. Каждый герой

получал расписку о сданных головах, и через несколько дней следовала

выплата.

Несмотря на всю дикость обычаев, несмотря на все эти сцены, дни,

которые я прожил инкогнито в Хиве и ее провинциях под видом дервиша, были

самыми прекрасными в моем путешествии. Если к хаджи хивинцы были просто

дружелюбны, то ко мне они были особенно добры, и если я показывался в людных

местах, бросали мне деньги, одежду и другие подарки без всяких моих просьб.

Я остерегался принимать большие суммы; многое из полученной одежды я роздал

моим менее удачливым спутникам, всегда отдавая им лучшее и самое красивое, а

что победнее и поскромнее оставлял себе, как и подобает дервишу. Однако в

моем положении наступила большая перемена, и, откровенно говоря, я