этот раз Хаджи Билал отказался от подобного удовольствия. Наш путь

по-прежнему лежал на север; не прошло и двух часов, как зелени вокруг не

стало, и мы впервые очутились в мрачной пустыне с сильно пахучей за-соленной

почвой. То, что предстало нашим глазам, могло считаться настоящей пустыней.

Невысокое предгорье, называе-мые Кара Сенгер (Черный Вал), возвышалось

приблизительно в восьми милях к северу от Гёмюштепе. Чем ближе мы к нему

подъезжали, тем более зыбкой становилась почва; у самого его подножия мы

попали в настоящее болото; езда по этому месиву была сопряжена с величайшими

трудностями, и верблюды, поскальзываясь на каждом шагу на своих губчатых

стопах, грозили сбросить меня в грязь вместе с корзинами. Поэтому я

предпочел слезть добровольно и, прошагав полтора часа по болотной хляби,

добрался до Кара Сенгер, а вскоре показалась и ова Кульхана.

По прибытии туда меня поразило, что Кульхан сразу же провел меня в свою

юрту и убедительно просил никуда не выходить, пока он меня не позовет. Я уже

начал подозревать самое худшее, услышав, как он обрушивал проклятия на своих

женщин за то, что они опять куда-то убрали цепи, и велел побыстрее принести

их. Сумрачно озираясь по сторонам, он несколько раз заходил в кибитку, но со

мной не разговаривал; я все более утверждался в своих подозрениях, особенно

странным было то, что Хаджи Билал, очень редко оставлявший меня одного, не

появлялся. Погрузившись в тревожные мысли, я не сразу услышал приближавшееся

бряцание цепей и увидел вскоре, что в юрту вошел перс, волоча за собой

тяжелые цепи на израненных ногах; это его имел в виду Кульхан, разыскивая

цепи. Вслед за персом пришел Кульхан и велел поскорее принести чай. Когда мы

напились чаю, он попросил меня встать и перейти в другую юрту, которую успел

за это время поставить. Он хотел сделать мне сюрприз, и этим объяснялось его

странное поведе-ние. Тем не менее я никогда не мог относиться к нему хорошо.

Насколько велика разница между ним и Ханджаном, видно лучше всего из того,

что за все десять дней, когда я гостил у него, этот чай был единственным

угощением, которым я обязан его гостеприимству. Впоследствии мне сообщили о

его предатель-ских планах, которые он не преминул бы привести в исполнение,

если бы Кызыл Ахунд, которого он особенно боялся, строго-настрого не

приказал ему обращаться со мной возможно почтительнее.

*[67] *Юрта, в которой я теперь жил в компании с десятью другими

товарищами по путешествию, принадлежала не Кульхану, а другому туркмену,

который присоединился к нам для того, чтобы вместе со своей женой, бывшей

рабыней, украденной из племени каракалпак, отправиться в Хиву; его жена,

захваченная ночью во время разбойничьего нападения и привезенная сюда,

хотела узнать, остался ли в живых ее бывший муж, которого она покинула

тяжелораненным, и кто купил их детей, и где они теперь живут. Особенно ей

хотелось узнать, что сталось с ее двенадцатилетней дочерью, о красоте

которой она рассказывала со слезами на глазах. Бедная женщина своей

верностью и необычайным трудолюбием сумела настолько привязать к себе своего

нового повелителя, что он вместе с нею отправился на поиски. Я все спрашивал

его, что он будет делать, если найдется первый муж, однако это его мало

беспокоило, так как закон гарантировал ему его собственность. "Насиб

(судьбе), - говорил он, - угодно было послать мне Хейдгул (Собственно

Эйдгуль, т. е "праздничная роза"^42 ) (так звали его жену), и люди не могут

ей противиться". Среди вновь присоединивших-ся к нам спутников, которые

хотели совершить путешествие под началом Ильяса, был, кроме того, дервиш по

имени Хаджи Сиддик, необычайно искусный обманщик; он ходил полуголый и в

пути через пустыню взялся сторожить верблюдов, а при этом, как мы узнали

лишь в Бухаре, у него в тряпье было зашито 60 дукатов.

Вся эта компания обитала совместно в одной юрте, ожидая, что ханский

керванбаши в скором времени прибудет и тогда начнется наше путешествие через

пустыню. Ожидание было мучительным для всех нас. Меня больше всего

беспокоило уменьшение моих запасов муки, и я уже стал уменьшать свою дневную

порцию на две пригоршни; к тому же я предпочитал теперь печь хлеб без

закваски, в горячей золе, потому что, испеченный таким образом, он тяжелее

переваривается, дольше остается в желудке и голод не так скоро дает себя

чувствовать. К счастью, у нас была возможность совершать небольшие вылазки

за подаянием, и мы никоим образом не могли по-жаловаться на отсутствие

благотворительности у этрекских туркмен.

Здесь же, в Этреке, в юрте знатного туркмена по имени Кочак-хан я

встретил одного русского, бывшего матроса из Ашуры. Мы зашли отдохнуть к

Кочак-хану, и, как только меня отрекомендовали как руми (османа), хозяин

сказал: "Сейчас я доставлю тебе удовольствие. Я знаю ваше отношение к

рус-ским, и сейчас ты увидишь одного из твоих заклятых врагов в цепях". Мне

пришлось сделать вид, будто я очень обрадовался. Привели бедного русского в

тяжелых цепях, его больной, очень печальный вид глубоко растрогал меня, и я

опасался, что не сумею скрыть этого чувства и выдам себя. "Что бы ты сделал

*[68] *с этим эфенди, если бы встретил его в России? - спросил Кочак-хан. -

А теперь ступай и поцелуй ему ноги". Бедный русский хотел уже было подойти

ко мне, но я запретил ему это, сказав, что только что совершил мой гусл

(великое омовение) и не хочу, чтобы неверный осквернил меня своим

прикосновением, и вообще мне было бы намного приятнее, если бы мои глаза не

видели его, потому что терпеть не могу этот народ. Ему дали знак, он

пристально посмотрел на меня и удалился. Позже я узнал, что это был один из

двух русских матросов военного флота, попавших несколько лет назад в руки

каракчи во время ночного аламана. Другой умер в плену около года назад.

Правительство хотело их выкупить, но туркмены потребовали непомерную сумму

(500 дукатов за каждого), а так как во время переговоров Черкез-бай^43 ,

брат Кочак-хана, был сослан в Сибирь и там умер, дело с освобождением

несчастных христиан еще более осложнилось, и вскоре этому матросу, так же

как и его товарищу, придется принять смерть в суровом плену за возлюбленного

царя и отечество. (Впоследствии, когда я обратил внимание русских на этот

случай, они попытались оправдаться тем, что русское правительство не хотело

приучать туркмен к большим выкупам, иначе отважные разбойники день и ночь

будут заниматься разбоем.)

Таковы постоянно меняющиеся впечатления, которые произ-водит

гостеприимство номадов на путешественника, со всеми вытекающими отсюда

добродетелями и неслыханным коварст-вом. Осыпанный благодеяниями, вкусно

поев, я часто приходил домой и уже собирался воздать хвалу всевышнему, когда

раб Кульхана, перс, о котором я уже говорил, просил несколько капель воды,

потому что вот уже два дня, как рассказал он однажды, ему давали вместо

хлеба сушеную соленую рыбу и, хотя он целый день работал на бахче, где росли

дыни, от-казывали даже в капле воды. К счастью, я был один в юрте, вид

горько плачущего бородатого мужчины заставил меня забыть о всякой опасности,

я подал ему свой мех с водою и, пока он утолял жажду, стоял в дверях.

Сердечно поблагодарив меня, он поспешил выйти. Все в доме мучили этого

несчастного, но больше всего ему доставалось от второй жены Кульхана, бывшей