Это ж какие должны быть тонкие маленькие пики в игольном ушке, чтобы мешали в игольном ушке Гулливеру держать банку, в которой карлик делает сальто-мортале.

Вот если бы я умел делать сальто-мортале! Или министры! Фонтан жизни!

Выходит, например, с важного совещания и, как в школьном коридоре среди друзей-товарищей, вдруг — сальто-мортале!

И сам, и все в восторге!

Но,оказывается, нельзя.

Скажут (если в делах что-то не так) — лучше бы делом занимался!

И сидит с микроскопом гений в маске, ему нормальную квартиру только через годы дали, его признали, когда он состарился, когда теперь за него можно не волноваться, что не выкинет он вдруг какое-нибудь сальто-мортале, не поправит вдруг в обществе этим фонтаном жизни какую-нибудь «тонкую линию».

Виктор говорит:

— Ты не нервничай, мы все уже сделали, мы же знаем, кто мы, мы — гении.

— Но если я так буду думать, я же развиваться не буду.

— Не волнуйся, мы прекрасно понимаем, кто мы такие, главное — не хамить.

— А ты перестань рассказывать, что двадцать лет своей жене кофе по утрам в постель носишь, не ссорь меня с семьей и другим не рассказывай. И вообще, это вредно — завтракать, не проснувшись, да еще лежа.

— К этому вопросу о воспитании детей,— говорит Виктор,— надо относиться по-человечески. — И спокойно добавляет: — И вообще, ко всем вопросам нужно относиться по-человечески.

— Это  Виктор,— говорю,  представляя его,— мой друг, бывший полковник военно-космических сил, который, когда знакомится, спокойно так говорит: «Так получилось (сам он в этот момент скромно топчется и ведет плечом), что я стал сильным детским писателем!»

— Книжки пишет для детей, говорю, книжку написал «Книжка добрых полковников». Он гений.

— Чем более человек велик, тем он скромнее,— говорю я,— потому что у нормального, т. е. великого, человека уверенность в себе зависит от результативности. Хуже нет беспричинно уверенного в себе человека. Может попасть впросак. Гении должны быть скромными.

Я, например, скромный, говорю, потому что велик, вечно боюсь не уместиться, не свое место занять.

(Обратите внимание — «скромный человек» я написал буквами помельче, чтобы подчеркнуть, что он скромный.)

Приехал Потапов и говорит: «Ты опять со шваброй?»

—  Люблю чистоту. Сразу все чищу, навожу порядок и стихи пишу, как что не так сделаю, что-то хорошее надо сделать, тем и спасаюсь, видимо, у меня самоорганизация высокая. Ногу убери!

Потапов взорвался хохотом, читая «Про Виктора и гениев», где я сам про себя говорю, что я скромный человек.

— Надо же, — опять непонятно почему хохочет Потапов, — до этого додуматься: «Я, например, скромный...»

И опять хохочет.

—  И надо же, так просто и органично под вести к этому всю структуру текста! Ну, молодец! И опять хохочет.

— Ты тоже скромный человек, Потапов,— сказал я Потапову.

А сам, вдохновленный его реакцией о «свободе» моего слова, сел и написал про него. Пусть радуется и всем показывает. Они поймут, что он тоже скромный, значит — великий!

Все хорошо! Классно!

Но завтра будет еще лучше!

Так обычно говорит Потапов, режиссер.

И этим самым поддерживает жизнь. Свою и нашу. Вообще любого, с кем говорит. Это здорово! Потому что каждый, даже самый уверенный человек, так или иначе, чувствует себя неуверенно. Поэтому сама жизнь заставляет нам делать друг другу комплименты. Мы говорим друг другу: «Как вы хорошо выглядите!»

Раз мы так говорим, значит, это нам нужно.

Как сказал про звезды поэт Маяковский.

Я не помню точно, что говорил про звезды Маяковский, вроде, что, если звезды зажигаются по утру, значит это кому-то нужно, но про Потаповова я написал, что он и есть в своем роде такой современный Маяковский. Только Маяковский был поэт, а Потапов — режиссер.

Почему только режиссер, предугадываю реакцию Потапова.

— Почему только режиссер? — спрашивает Потапов.— Я и поэт, и вообще у меня три образования, с помощью которых я делаю кино.

— Ты, Потапов, скромный человек.

— Ты, Потапов, помогаешь мне думать, — сказал я Потапову, — а это самое главное для любого человека!

Дело не в том, что делает Потапов, а в том, что делает он это со словами, что все будет хорошо!

Все хорошо! Классно!

Но завтра будет еще лучше!

Р.S. Извините, я перепутал насчет звезд, они зажигаются не утром, а ночью.

Р.S.S. Про звезды — это я для Потапова специально написал, чтобы он опять смеялся той свободе, с которой я пишу. (Вы-то понимаете, что она не с неба падает!) «Надо же, — будет хохотать Потапов, — это же надо до этого додуматься: «Извините, я перепутал насчет звезд, они зажигаются не утром, а ночью!»

Спросил я всемирно известного поэта.

— Стихи пишутся всегда. Но прозу лучше писать трезвым.

Так ответил мне великий поэт.

— А если пить много лет, а потом бросить, не станет хуже, ведь есть биохимия организма?

— Первые два года трудно. А потом лучше себя чувствуешь.

— Почему, а биохимия?

— Потому что совесть не мучает.

Стало быть, точно, дух сильнее материи. Это дает надежду.

Андре Жиду, который сказал,

что все уже было сказано,

но приходится повторять

снова и снова...

Все приятное вредит организму. Например, торт. Или пиво. Поэтому есть выбор — ад и рай. Хотя только Бог знает, кто попадет в ад или в рай!

Зонтик был мокрым под дождем. Они забыли зонтик.

Я шел под впечатлением нашего разговора.

Он сказал, что мои картины — как через толщу воды — мир. И поправил очки.

— Это плохо? — испугался я.

— Да нет, наоборот, хорошо,— сказал он, — мир художника, твой мир, ни в ком не повторяется.

Зонтик был мокрым, а капельки дождя били по зонтику. Я шел за пивом и вернулся с пивом. Что это сегодня на меня наехало? А! Решил - себе праздник устроить? От пива — одышка. Мой стакан — где? Нашел, вот стоит. Добавлю пива и как рукой снимет! Пороги реагирования организма. Сам себя «регулирую». Завтра жена моя приедет. Ее будет трясти от моего пива. А пока — свобода! А я ее так люблю!.. Поэтому взял еще, скрепя сердце, не шесть, а пять бутылок. А рубашка у меня шелковая, красная, штаны белые, весь такой элегантный.

А он сказал, поправляя очки, что те картины моего друга, что висят на стене, плохие, в них сатана гуляет. Плохой он,— сказал он.

Его жена сказала, что мои картины хорошие, что они такие, что она сидит вот так, смотрит на них и отдыхает.

— Да,— сказал он,— твои картины — нормальные.

Обалдеть! Потому что мой друг — обалденный художник! Цвет! Но у меня к нему есть вопросы. Сам я только начал писать живопись. Однажды набрался мужества и спросил у него о том, почему он как бы черепа или зубы какие-то рисует в своих шедеврах. Чувствую, прорывается в нем, черт возьми, дефект, куда от себя денешься, особенно когда творишь.

Зря спросил. Это язык живописи, говорит, мир не пуст, это никакие не черепа и зубы, это «духи» - отношение к миру, к нам, к картине.

—  А я не могла спать нормально,— сказала она,— когда в моей комнате Мона Лиза висела, тяжелая такая, говорят, что тайна ее в том, что Чертом была беременная!

—  ??! - не сдержался я и как-то нелепо хихикнул.

—  Ты что хихикаешь? — передразнил он меня обиженно, снимая очки.— Леонардо да Винчи был колдун, у него даже змея была ручная под столом, он змею «научил».