Вера любит мечтать вслух. Глаза в это время у нее влажнеют и блестят. И веришь: будет так!

Сегодня она тоже мечтала. Рассказывала, как мы накопим денег и поедем к морю. Моря никто из нас не видел. Даже уговорились с получки откладывать сколько-нибудь. Как отложим, сразу и вспомним, что на море собираемся.

Я достал старую мамину шкатулку, обитую медью, стал надраивать до блеска. Сюда мы будем класть деньги.

В то время, когда я чистил шкатулку битым кирпичом, дверь распахнулась и в комнату ворвалась Ляля Уткина, Тольки Уткина сестра.

— Можно ли? — нарочно тоненьким голоском спрашивает она.

Ляля вообще любит покривляться, это ей нравится. Она учится в техникуме, в том самом, который оставила Вера. Раньше Ляля частенько прибегала к нам. А теперь что — какие у них общие интересы! Разве будет слушать, как работают ткацкие станки? А по вечерам Вера почти не гуляет, новостей у нее нет.

— Конечно, можно! — обрадованно говорит Вера.

А я Лялю недолюбливаю. Строит из себя красавицу, а у самой лицо, как бородавчатая картофелина. Пусть Вера радуется, если соскучилась, мне ни тепло, ни холодно. Сама же после будет злиться. В последний раз, когда Ляля ушла, она весь вечер злилась.

— Раздевайся, раздевайся! — торопит ее Вера. — У нас тепло, натопили.

Ляля снимает пальто и медленно поворачивается кругом, будто что ищет. На ней новое голубое платье.

— О-о-о! — Вера, зардевшись, с восхищением ощупывает материю, заставляет Лялю повернуться еще раз.

— Неужели нравится? — спрашивает Ляля. — Мне так не очень.

Куда уж там «не очень»: оторваться от зеркала не может. То вперед наклонится, то изогнется.

— Ой, что я тебе скажу! — Ляля шепчет что-то на ухо Вере.

Обе громко смеются. Потом опять шепчутся.

— На танцы идем? — предлагает Ляля.

Вера спрашивает нехотя, будет ли оркестр, кто еще собирается из подруг. И все же ей хочется на танцы. Я вижу это по глазам, которые она старается отводить в сторону.

— Иди, — говорю я. — Чего там, посижу с Таней.

Сестра быстро вскидывает на меня взгляд, лицо веселеет. Но вот посмотрела на Таню, вздохнула и опять стала мрачная.

— Сегодня не хочется, — говорит она Ляле. — Да и пошить надо. Как-нибудь в другой раз.

И что за привычка у людей говорить неправду? Ведь хочется ей на танцы, а сказать, что некогда, стесняется.

У Ляли заносчивый вид, губы сложены трубочкой. Она говорит:

— Ну и пожалуйста! Упрашивать не буду! Пожалеешь! Он будет там.

«Он» — парень, который давно как-то провожал Веру из кино. О нем Вера и Ляля вспоминают часто и в общем одобрительно. Из их разговоров я понял, что он самый настоящий хвастун. Ну кто с бухты-барахты рассказывает незнакомым людям, как его все уважают на заводе, сколько он зарабатывает в месяц? Наверно, хотел понравиться им, вот и рассказывал о себе все самое хорошее.

— Пожалеешь, уверяю тебя! — дразнит Ляля.

Придерживая подол нового платья, она плавно поворачивается, надевает пальто и уходит, не забыв напоследок поглядеться в зеркало.

Вера сидит не шелохнувшись, думает долго. Наверно, вспоминает те дни, когда мама говорила: «Хоть бы гулять шла, сидишь, как старая дева!»

Я подаю ей свою тетрадь, где решал задачу. Она смотрит в тетрадку, но ничего не видит и не понимает. Даже не замечает, когда я вытаскиваю тетрадь у нее из-под носа.

Таня начинает отчаянно пыхтеть: слезает со стула. Она украшает себя лентой, берется пальчиками за подол платья и кружится, как Ляля.

— Сядь! — кричит ей Вера.

Таня испуганно замирает. Губы дрожат, вот-вот заплачет.

— Пусть себе, — говорю я.

— А ты не лезь, не спрашивают!

Сестра ожесточенно крутит ручку швейной машины. Комната наполняется стрекотом.

— С вами разозлишься, — поясняет она. — Глаза бы не глядели!

Меня ее слова обижают. В чем мы провинились? Что слушали, как они говорили? Тогда обо всем шептались бы и дело с концом.

— Можешь не глядеть, — обиженно говорю я. — Никто тебе ничего не сделал. И Таня не делала…

— Не делала, — говорит Таня.

Вера дергает меня за ухо — страшная боль! Я рывком откидываюсь назад.

В тетради клякса.

— Сама теперь переписывай.

— Я перепишу! Я так перепишу!..

Получаю ни за что оглушительную затрещину. И Таня плачет…

Мир в нашей комнате нарушен. А до прихода Ляли было уютно.

Он появился неожиданно. Долго разглядывал нас с Таней темными непонятными глазами и был чем-то недоволен. Вера в это время незаметно прибирала раскиданные по стульям вещи и игрушки.

Пяти слов он не сказал у нас. Посидел, посмотрел и засобирался домой.

— Я провожу тебя, Коля! — торопливо сказала Вера.

Сестра вернулась через час вместе с Лялей. В этот вечер они рассуждали о жизни.

— Какое уж тут учение! — звонко и сердито выкрикивала Ляля. — Впору кусок хлеба заработать. Ведь надо прокормить такую ораву!

«Такая орава» — это я и Таня. Ляля говорит, совсем не стесняясь.

— Тебе, Верка, надо идти за военного. Не работай, не учись, всем обеспечена — красота!

Вера имеет на это свой взгляд. Усмехаясь краешками губ, она говорит:

— Гоняйся за ним, как ошалелая. Военные, они сегодня здесь, завтра загонят бес знает куда. Нет, благодарю. Да и без работы от скуки помрешь.

— Привыкнешь! Когда всем будешь обеспечена, не заскучаешь. Разве лучше каждый месяц кроить зарплату, как рваный лоскуток на платье? Куда ни кинь — все клин. Нет уж, я поступлю умнее.

Лялины разговоры мне не нравятся.

— Ага, — говорю я. — А если война? На фронт не возьмут вместе с мужем. Что тогда? Работать не умеешь, ничему не научилась — красота!

— Ой, Сенечка, напугал! — притворно ужасается Ляля. — Плохо ты знаешь, что такое война теперешняя. В тылу, думаешь, лучше будет, чем на фронте? Да и не нам думать о войне. Пока ее нет, хоть пожить.

— Если тебе нравится жить за счет мужа, живи, а Веру не уговаривай.

Мои слова для них неожиданность. Обе повернулись ко мне и смотрят с нескрываемым удивлением.

Ляля говорит язвительно:

— Здрасте, Семен Анатольевич! Рассудил! Значит, гробь на вас жизнь, старей, ничего не видя. А вырастете — спасибочко забудете сказать!

— Зачем ты, Ляля? — смущенно говорит сестра. — Он же еще маленький!

— Ничего себе маленький! Вмешиваться не в свои дела умеет. Разве его просили? Считает себя взрослым — пусть слушает.

И опять стали рассуждать в том же духе.

Я смотрю в окно на тесный ряд домов, которые кажутся слипшимися, особенно там, в конце улицы. Оттуда почти по крышам ползут, переваливаясь, волнующиеся дымные облака. Чуть повыше особняком плывет белое облачко, совсем не похожее на остальные, — гордое и красивое. Иногда его задевают другие, серые, но белое облачко легко освобождается от них, словно стряхивает небрежно, и снова вырывается на чистое небо, и растет, растет. Вот оно уже заслонило все окно. И вдруг я вижу, что это не облако, а… пограничник, закутавшийся до самых глаз в белый маскхалат. Что это пограничник, я догадываюсь по автомату, который висит у него на ремне дулом вниз.

«И моя жена тоже так рассуждает!» — кричит он.

«Не может быть! — удивляюсь я. — Это одна Ляля так…»

«Ха-ха-ха! — смеется пограничник и толкает меня автоматом в плечо. — Есть такие, конечно, как Лялька. А тебе-то что? Чудак!»

Я хочу возразить ему, но мешает автомат, которым он продолжает меня толкать в плечо, отвожу автомат рукой и слышу громкий смех. Около меня стоят Ляля и Вера.

— Не женись никогда, Семен, — насмешливо говорит Ляля. — Ишь, тебя одни разговоры усыпили!

— И не буду, — говорю я и отправляюсь спать.

Николай пришел на следующий день. Поздоровался солидно, дал нам с Таней по конфете.