Но вот однажды утром показалось, что ненастью пришел конец. Дождя не было да и в воздухе не так тянуло прелью. Максим еще спал. Я не стал его будить. Накопал червей, взял удочку и отправился на реку. Тут и случилось такое, что не часто бывает не только на Маныне, но и на Которосли.

Не успел насадить червяка, как пошел мелкий дождь. Грязно-серые тучи по-осеннему шли почти над самой головой. Настроение сразу испортилось: опять весь день придется листать старые журналы.

Я уже собирался смотать удочку, но тут увидел, что поплавок пропал. Леса, разрезая воду, пошла против течения. Удочка согнулась. У кого бывали такие поклевки, тот знает, как трудно справиться с охватившим, тебя волнением.

Долго я боролся, пока не заставил рыбу повернуть к берегу. Дело уже шло к концу, когда вдруг с другого берега раздался доброжелательный совет:

— Ты наверх вытаскивай, наверх. Хлебнет он, негодный, воздуху и обмякнет.

Посмотрел я туда, а там рыбак в плаще с капюшоном. Так азартно подался вперед, того гляди свалится в воду.

— Не учи, — бормочу, — ученого, сам знаю, что делать.

А мой доброжелатель не унимается:

— На отмель его выводи, на отмель. А сорвется — сшибай ладошкой. Лежа-то он никуда не уплывет.

— Учи, — торжествующе говорю я, — учи. А рыбу-то все равно не ты, а я поймал.

Взял я этого леща и — в ведерко. А рыбак с того берега кричит кому-то, кто пониже его ловил:

— Как там у тебя?

— Да хоть бы раз клюнуло! — отвечают ему.

— И у меня тоже, — нехотя признался мой сосед. — А вон там, в кустах, мужик сейчас леща поймал.

Ну, кому не приятно, если о тебе такое говорят! Приосанился и снова ловлю. Даже дождь не помеха.

У того, кто был пониже и не виден мне, тоже, оказывается, был неподалеку знакомый. Слышу, переговариваются:

— Клюет ли?

— Ничего, — горестно отвечают ему.

— И у меня ничего. А вон там, в кустах, мужик сейчас здорового леща поймал.

«Эге, — думаю, — уже здорового. Что-то дальше будет».

А дальше пошло, как по задуманному. По реке-то все слышно, несется:

— Вон там, в кустах, мужик огромного леща поймал!

Минут пятнадцать кричали друг другу, и все это время я стоял и наслаждался. А клевать больше — не клюет. Замотал я тогда удочку и отправился домой. По дороге встречаю знакомого своего дядю Федю.

— Что поймал? — спрашивает.

— Да вот леща прихватил, — как можно скромнее сообщаю я и показываю.

— Ничего лещишко, на жаркое годится, — одобрил дядя Федя. — А вон там, в кустах, мужик огромного подцепил. Килограмма на три, говорят.

— Так это же я и есть, — обрадованно говорю ему.

— Рассказывай, — не поверил дядя Федя. — В твоем-то всего граммов восемьсот будет.

— Ну так что! Все равно это я.

Посмотрел он на меня, как на самозванца, и отправился восвояси.

«Ладно, — обиделся я. — Иди ищи того мужика».

Потом уже, ближе к дому, еще двоих встретил. Они тоже заявили:

— Это что. А вот там, в кустах, мужик такого бугая выудил!

— Братцы! — взмолился я. — Так это же я и есть. Честно говорю!

Они хоть ничего не сказали, но тоже, вижу, не поверили. Чувствую, ушла моя слава к тому мужику в кустах. И чем больше я буду рассказывать, тем меньше мне будет веры.

— Ух, какую рыбину большую поймал!

— Это что, — вдруг неожиданно вырвалось у меня. — Вон там, в кустах, мужик настоящее страшилище вытянул.

— Ладно, не горюй, — успокоил меня Максим. — Когда-нибудь и ты такое же страшилище вытянешь:

До сих пор надеюсь.

Как жизнь, Семен?

Помню, как умирала мама…

По ночам в коридоре трещат стены. Ледяные узоры покрыли стекла.

Первый раз за все свои тринадцать лет встречаю такую зиму. Правда, мама вспоминала, что, когда я родился, тоже стояли лютые морозы. Она несла меня из больницы и поморозила себе руки. Это было на второй год войны. Тогда немцы подошли близко к городу и в сухом воздухе слышались орудийные залпы. Подумать только, как все было давно!.. Сейчас люди уже стали забывать о войне.

Мы сидим на полуостывшей лежанке — я и трехлетняя сестренка Таня. Сестренка капризничает, и ее все время надо чем-то занимать. Долго тянется день, многое можно вспомнить, перебрать все игры. А часовая стрелка будто примерзла к циферблату.

Мы вбираем ртом воздух и дуем. Белесый пар летит струей и потом тает. Мы стараемся дослать струю к самой стене, глубоко вдыхаем и опять дуем.

Занятие это мне не по душе — нет настроения. Но оно нравится Тане. И я мирюсь: только бы сестренка не плакала.

До стены остается совсем немного, кажется, дунь посильнее — и все будет в порядке. Таня незаметно подвигается: жульничает. Не могу терпеть нечестности. Я тяну ее за платье назад. Платье трещит… Крик! Слезы!

Хриплый голос вдруг доносится снизу:

— Малинки… С огорода малинки…

Это мама. Она лежит на своей низкой кровати и, не мигая, смотрит в угол. На посеревшем лице выдаются скулы и острый нос. Она все время смотрит в угол, хотя там ничего нет. Так она лежит целыми днями.

Мы свешиваемся с лежанки:

— Мам! А малина летом бывает.

— Малинки-и!

У меня по спине пробегает озноб.

— Мам! Мы летом пойдем за малиной. В лес сходим. Ты потерпи.

— Бою-усь! — кричит Таня.

Мама судорожно передергивается. Странная улыбка появляется на ее лице. Она хочет повернуться к нам и не может.

— Танюша! — говорит она свистящим шепотом. — Чего ты, дурочка? Иди ко мне…

Через рубашку я чувствую теплое и частое дыхание сестренки. Глажу ее по голове, успокаиваю. Мама забывает о ней и опять смотрит в угол.

Снова можно играть. Продеваю в пуговицу две длинные нитки, связываю их на концах и дергаю короткими рывками. Пуговица раскручивается и гудит, как шмель, которого прикрыли кепкой. У Тани от восторга блестят глаза.

А день тянется долго…

Я соскабливаю пятачком ледяные узоры со стекла, разглядываю, что делается на улице.

Вот пробежали по дороге ребята с сумками — из школы. А я не учусь уже целую неделю, с тех пор как маме стало совсем плохо. Ее хотели положить в больницу, но мама почему-то не согласилась, и теперь к нам ходит доктор Радзиевский…

Какой чудной грузовик с прицепом проскочил! Прицеп — целый вагон, серебристый, с красной полоской наискосок борта. На улицах он появился совсем недавно — возит продукты. И сейчас, наверно, проехал к «Гастроному», где трамвайная остановка.

Мы живем в поселке Текстилей, который отделяется от города рекой.

Если идти от трамвайной остановки мимо «Гастронома», увидишь фабрику — два громадных кирпичных здания с башнями. Мне всегда думалось, что стоит взобраться на одну из этих башен — и откроется, как в сказке, удивительный мир.

Я даже представляю: весь город перед тобой, и кажется он не настоящим. Во все стороны по улицам бегут игрушечные трамвайчики и автомобили. Волга и та выглядит узкой ленточкой, а ширина ее в наших местах около километра.

Слева от фабрики стоят пятиэтажные корпуса для рабочих. За корпусами начинается Чертова Лапа. Раньше, говорят, тут было вязкое болото, затягивало скотину и даже неосторожных людей. Сейчас болота и в помине нет, стоят дома, и перед ними асфальтированные тротуары. А название — Чертова Лапа — до сих пор осталось.

Захочешь пойти в другую сторону от трамвайной остановки — выйдешь к кинотеатру. Тут же рядом стадион и большой старый парк. В парке пруды с позеленевшей водой. На берегу одного из них стоит школа. Другой раз играют в хоккей — из окна, как с трибуны, все видно.

Самое замечательное в поселке Текстилей — фабрика. Работают на ней тысячи. Выходят рабочие со смены и идут, идут — минут пятнадцать.