– Значит, ты не шпион?

– Шпион? – Это обвинение почти заставило его рассмеяться.

– Ну да, – подтвердил лжеохранник. – Шпионишь за нами, как эти браслеты, верно?

Уэллс более пристально посмотрел на парня в не подходящей ему по размеру униформе. Интересно, кто-то сказал ему о назначении браслетов или он догадался сам?

– Вам не кажется, что, если бы Совету понадобилось шпионить за вами, – сказал он, игнорируя замечание о браслете-передатчике, – они постарались бы выбрать кого-то менее заметного?

Парень в окровавленной униформе усмехнулся:

– Плюсы и минусы административных методов твоего отца мы можем обсудить как-нибудь потом, а сейчас просто скажи нам: если ты не шпион, какого черта ты тут делаешь? Среди нас нет дураков, которые поверят, что ты на самом деле осужден.

– Мне жаль, – в тоне Уэллса звучало все что угодно, кроме сожаления, – но ты и сам кажешься подозрительным. Ты появляешься в краденой униформе, берешь в заложники моего отца – и все ради того, чтобы пробраться на корабль… Я думаю, это тебе следует кое-что объяснить.

Парень прищурился:

– Я сделал это, потому что должен защищать сестру.

– Сестру? – переспросил Уэллс.

На Уолдене люди нарушали демографические законы гораздо чаще, чем на Фениксе, однако Уэллс никогда не слышал, чтобы после Катаклизма у кого-нибудь были братья или сестры.

– Вот именно, – парень скрестил руки на груди и вызывающе посмотрел на Уэллса. – А теперь я повторю свой вопрос: что ты на самом деле тут делаешь?

Уэллс шагнул вперед. Он не обязан ни перед кем отчитываться, и уж тем более – перед этим криминальным типом, чьи слова про сестру запросто могут оказаться ложью. Но потом его внимание привлекло какое-то движение: с противоположного края поляны к костру шла Кларк, которая до этого оказывала помощь раненым.

Уэллс повернулся к высокому парню и вздохнул, чувствуя, как испаряется его гнев.

– Я здесь по той же причине, что и ты. – Его взгляд метнулся к Кларк, которая все еще находилась вне пределов слышимости. – Я совершил преступление и сел, чтобы кое-кого защитить.

Собравшиеся у костра примолкли. Уэллс повернулся к ним спиной и пошел к Кларк, не обращая внимания на то, что все взгляды обращены на него.

На миг ее облик свел его с ума. Небо потемнело, и поляна была теперь освещена иначе, чем днем, поэтому золотые искры в ее зеленых глазах словно светились. Здесь, на Земле, она была еще прекраснее, чем когда-либо раньше.

Их глаза встретились, и по его спине пробежал холодок. Меньше года прошло с тех пор, когда он мог угадать ее мысли, просто посмотрев на нее. Но сейчас выражение лица Кларк было абсолютно непроницаемо.

– Что ты тут делаешь, Уэллс? – спросила она. Голос ее звучал напряженно и устало.

«Она в шоке», – сказал себе Уэллс, заставляя свой ум поверить в это сомнительное объяснение ее тона, и мягко ответил:

– Я здесь из-за тебя.

Казалось, внутри Кларк рухнули все барьеры, и на ее лице появилась смесь печали, разочарования и жалости. Выражение этих глаз ранило Уэллса прямо в сердце.

– Надеюсь, что нет. – Она вздохнула и, избегая его взгляда, прошла мимо.

От ее слов у Уэллса перехватило дыхание, и на миг он мог думать лишь о том, как люди дышат. Потом от костра до него донесся гул голосов, и он обернулся на этот звук, помимо воли заинтересованный тем, что вызвало оживление. Взгляды всех ребят были прикованы к небу, на котором исполнялась симфония цвета.

Вначале на синеве проступили оранжевые полосы: так присоединяется к флейте гобой, превращая соло в дуэт. Потом к общему хору присоединился желтый, а потом и розовый. Небо потемнело, и на его фоне цветовая гамма казалась еще ярче и насыщенней. Слово «закат» не могло вместить в себя все это великолепие, и в миллионный раз, с тех пор как они приземлились, Уэллс обнаружил, что слова, которыми его научили описывать Землю, бледнеют перед ее реалиями.

Даже Кларк, которая с момента крушения челнока, не переставая, что-то делала, замерла на полпути и подняла голову, чтобы лучше разглядеть небесное волшебство. Уэллсу не нужно было видеть ее лицо, он знал, что ее глаза распахнуты в благоговейном трепете, а рот приоткрылся от легкого вздоха, словно она наконец-то увидела нечто, о чем давно грезила. Нечто, о чем они давно грезили, поправил себя Уэллс. Он отвернулся, не в силах больше смотреть на небо, и его грудь пронизала острая боль. Впервые за триста лет люди смогли наконец увидеть закат, и Уэллс был вынужден смотреть на него в одиночестве.

Беллами щурился на восходящее солнце. Раньше он всегда считал, что восторги древних поэтов – полное дерьмо. Ну или сами поэты приняли в своей жизни больше наркоты, чем он вообще мог себе представить. Но они были правы. Оказалось, это такая чума – смотреть, как небо из черного становится серым, а потом взрывается разноцветными полосами. От этого зрелища Беллами хотелось запеть или сделать еще что-нибудь в таком духе, но он был лишен артистизма.

Тогда Беллами нагнулся и укутал одеялом плечи Октавии. Беллами нашел это одеяло торчащим из контейнера со снаряжением, а потом за обладание им ему пришлось выбить несколько зубов. Беллами выдохнул, наблюдая за образовавшимся облачком пара. На корабле такого не бывало, там вентиляционные системы только что не высасывали воздух у тебя из легких, прежде чем ты успевал открыть рот.

Беллами оглядел поляну. После того как эта девчонка Кларк закончила осмотр Октавии и сказала, что у той всего лишь растянуты связки, Беллами отнес сестру поближе к деревьям. Там они и провели ночь. Он собирался держать дистанцию, пока не станет ясно, кто из этих ребят настоящий преступник, а кто просто оказался в ненужное время в ненужном месте.

Беллами сжал руку сестры. В том, что она оказалась в Тюрьме, виноват был он. Виноват он был и в том, что она сейчас здесь. Ему следовало бы знать, что сестра что-то замышляет, – не зря же она неделями твердила о том, как голодают некоторые дети в ее блоке. Рано или поздно она должна была начать что-то делать, чтобы подкормить их, – даже если это означало воровство. Его самоотверженную маленькую сестренку приговорили к смерти из-за слишком большого сердца. Его обязанностью было защищать ее. А он впервые в жизни не справился.

Беллами расправил плечи и задрал кверху подбородок. Для шестилетки он был высок, но люди все равно таращились на него, когда он пробирался сквозь толпу в распределительном центре. Правила не запрещали детям приходить сюда без взрослых, но такое было редкостью. Прежде чем выпустить сына из квартиры, мать трижды заставила его повторить весь список. Волоконная мука – два кредита. Пакетированная глюкоза – один кредит. Дегидрированное зерно – два кредита. Клубневые хлопья – один кредит. Протеиновая колбаса – три кредита.

Он обошел двух женщин, которые остановились поворчать у каких-то белых штук, напоминающих мозги. Беллами сделал большие глаза и двинулся дальше. Ну кому какое дело, что Феникс получает с солярных плантаций всякую вкуснятину? У каждого, кто хочет есть овощи, мозги, наверное, такие же маленькие и белые. Вроде этих штуковин.

Беллами протянул руки к раздаточному аппарату, подхватил выскользнувший из него пакет с волоконной мукой и сунул его под мышку. Он уже двинулся было к секции с клубнями, но тут его внимание привлекло что-то яркое, блестящее. Обернувшись, мальчик увидел на витринном прилавке целую гору красных круглых плодов. Как правило, его не интересовали дорогие продукты, которые тут держали под замком, будь то скрюченная морковь, напоминавшая Беллами оранжевые ведьмины пальцы, или уродливые грибы, смахивающие скорее на вылезших из какой-то черной дыры безмозглых зомби, чем на еду. Но сейчас все было иначе. Эти фрукты были розово-красными: такого же цвета становится их соседка Рилла, когда они в коридоре играют в нашествие инопланетян. Вернее, играли, пока отца Риллы не увели охранники, а ее саму не отправили в детский центр.