После обеда, поближе к вечеру, мы занимались огородом. Нас было двое. Маленький коллектив. И складывался он по образу и подобию большого коллектива. Поскольку Серега умел делать все, он и делал все — разводил примус, готовил завтрак, обед и ужин, высаживал рассаду и семена, поправлял дом и, если надо, топил печи. У меня же были накоплены навыки к руководству. Поэтому Серега работал, я руководил — указывал, делал замечания, выдвигал идеи, производил оценку проделанной работе. Словом, все налаживалось так, как и положено быть в хорошем коллективе. Коллектив наш распадался только на первую половину дня, когда мы сидели каждый перед своими бумагами.
В первое утро, хотя и сидел я в своем креслице, на своей лужайке, хотя и держал вечное перо, сразу углубиться в работу не мог, а некоторое время привыкал к тому, что окружало меня, приглядывался, изучал.
Левый фланг моей лужайки занят был зеленым валом сирени, сирень доходила до амбара. Черепица на амбаре была такой же темной, как я на крыше дома, стены его из тесаных бревен, из бруса, были такими же сизыми от времени, как и стены дома. От амбара под прямым углом, по фронту, тянулись заросли опять же сирени и жасмина, а из тех зарослей выступали сначала лесные тополя, потом высоченные, в полнеба, серебристые осокори, которые отгораживали от нас море. В правом углу — граб-великан, молодые кленки и, наконец, черемуха. Она замыкала кольцо, нависая над углом дома.
Листья осокорей были еще молодыми, мелкими, как серебряные монеты, и не могли еще укрыть жилистых веток, разметавшихся по голубому небу.
Граб-великан с трехметровой высоты шел в четыре ствола, а дальше, где начинались узловатые ветви, каждый делился еще на два ствола, потом, снова множась и раздаваясь в ширину, узловато уходил он к высокому небу. Граб был древен, задумчив и величав. Морщинистая кора его покрыта изжелта-зеленоватыми пятнами лишайника. Он не перебирал своими темными листьями, как осокори, а был неподвижен и молчалив. И думы его были нездешними, они уходили в глубину веков, к иудейским легендам, а может быть, к полотнам Возрождения, с которых он сошел некогда, чтобы поселиться здесь, на приморском хуторе Ути. Соседка его, черемуха, была в цвету, была облита молоком, окутана белым туманом, и в ее белом тумане на все свои двенадцать колен заливались соловьи. Где-то рядом тенькали синички, протяжно и малахольно кричали иволги, позывно чокали дрозды и вовсю заливались, захлебывались славки. Не желая участвовать в этом птичьем хоре, в минуты, когда все стихало, выхвастывалась маленькая чечевичка: «чечевичку видел, чечевичку видел?» Видел, маленькая, видел.
Перед всем этим со своими киргизами, в своем дюралевом креслице находился и я сам.
В час, когда солнце переваливало через амбар и повисало над морем, когда осокори накрывали лужайку пятнистой тенью, я уходил с Серегой на огород. Тут все уже было вспахано стариком Янсоном, смотрителем маяка, высажена картошка, и Серега начинал разбивать грядки под капусту, лук, огурцы, под горох и морковь, под брюкву и салат, также под редиску и помидоры.
— Зачем делаешь такие грядки? — говорил я Сереге. — Длинные и узкие и для всех культур одинаковые.
Серега фыркал, огрызался. Я же выполнял свой долг до конца и не сдавался. Я говорил Сереге, что он неправильно относится к моим словам, что без моего руководства он может дойти до полной анархии, до развала всего хозяйства. Тогда он посылал меня куда-нибудь подальше, но под капусту все же разбивал широкую грядку, а узкие огуречные грядки сдваивал. Как хороший и чуткий руководитель, я знал, что всякий честный труженик — а Серега был именно таким тружеником — любит не только критику, но и поощрения. И я поощрял его похвалой.
Иногда же он говорил:
— Вместо того чтобы трепать языком, взял бы воды принес да полил бы капусту.
Отношения у нас были здоровые, и коллектив наш тоже был здоровый. Если Серега и посылал меня куда не следовало, не без того, конечно, то в целом я был доволен нашими отношениями и в иную минуту позволял себе даже пошутить над своим братом-руководителем. Например, я рассказал ему, как в одной республике большой начальник глядел посевы. «Это, — говорил ему агроном, — лен-долгунец». На что руководитель мудро, с одышкой, заметил: «Долгунца-долгунца, коротка не был ба». И Серега часто на мои замечания отвечал словами этого начальника. «Коротка не был ба», — скажет он, а указания мои все же выполнит. Если я говорил, что яблоньку надо окопать, то, употребив сначала эти слова, яблоньку все же окапывал. То же самое и во всем другом. Ведь иначе, я полагаю, и быть не могло.
Но вот появились и местные жители из соседних домов. Они косили траву на пустошках нашего сада. Нора была сухоногой, со вздутым животом, беременная. Лицо у нее длинное, худое, в глазах — жиденькая голубизна. Нора подгребала скошенную траву. Янис косил. Янис был заметно моложе Норы и пониже ростом, совсем тихий, бессловесный.
— Свейки, свейки! — поздоровался Серега по-латышски.
Нора улыбнулась застенчивым худым ртом и тоже поздоровалась, Янис только посмотрел на нас кротко и добродушно. Видать, был добрым и ласковым малым, хотя, как выяснилось потом, отсидел уже за какую-то провинность некий срок. После отсидки стал жить с Норой, изредка напивался и бил ее, бил и теперь, когда Нора ждала ребенка.
— Когда рожать будешь? — спросил Серега по-свойски. Он хорошо знал своих соседей, знал о них все, даже чуть больше, чем они знали о себе, и относился к ним с добрым безразличием. Ему было все равно, когда будет рожать Нора и будет ли она рожать вообще, но не спросить об этом не мог, все же люди, к тому же соседи. Нора понимала Серегу по-другому, всерьез. Всерьез она и ответила.
— Может, еще похожу с месяц, — ответила она и опять улыбнулась застенчиво.
— Кого ждешь?
— Да Янка хочет мальчика. — Нора с нежностью посмотрела на Яниса, тот перестал косить, стоял, слушал, в разговор не вмешивался. — Янка сказал, когда получится мальчик, он купит мне бутылку шампанского, когда получится девочка, я должна купить ему бутылку кубского рому. — Нора коротко и вроде виновато усмехнулась.
Тут пришел третий. Босой, корявый мужичонка. Весь он был одного тона — нечесаная голова, лицо морщинистое, наподобие сморчка, негнущиеся пальцы, и портки с рубашкой, и босые ноги — все было одинаково бурым и даже коричневым. Глаз как бы не было, он ими никуда не смотрел, но они жили где-то в коричневых складках и морщинках. При всем этом он был жилист и крепок и похож на корень женьшень, вынутый из земли, но не промытый еще. На своих землистых плечах он принес две жердины. Серега сказал Норе «лаби, лаби» — хорошо, значит, хорошо, — и ушел с Женьшенем к ручью ладить мосток с перильцами.
Ручей отделял наш дом от огорода, и ходили мы до сих пор по доске, положенной на камни. Теперь на случай, если приедут дети, Серега попросил Узулиня сгоношить небольшой мосток с перильцами. Узулинь, то есть Женьшень, был тоже молчалив и неразговорчив. Он тихо въедался в работу, как бы срастаясь с топором, или с жердью, или с доской, или с тем, что было у него в руках, в работе, а если в руках ничего не оказывалось, он срастался с тем местом, с землей, с дорогой, где стоял или шел.
Узулинь был мужем Норы, то есть мужем Норы был Янис, Узулинь же был только бывшим мужем Норы, а юридически и теперь оставался ее мужем. До того как Янис вернулся из заключения и поселился в доме Узулиня, и Нора вместе с Янисом потеснили Узулиня в отдельную комнатку, до того как Нора загадала с Янисом, кого родит ему — мальчика или девочку, — купит ли Янис шампанского или Нора «кубского» рому, и еще до того, как Нора родила от Яниса первую белоголовую девочку Эвиню, которую Узулинь любил брать на руки и, когда был выпивши, со слезами на морщинистом лице говорил: «Не моя ты дочка, Эвиня, но почему же я так люблю тебя, Эвинька?» — до всего этого, пятнадцать лет назад, у Норы с Узулинем родился первый и последний их совместный сын, теперь старший в семье. После Нора принесла еще одного сына, но был он от какого-то беглого человека, потом еще одного — от местного лесника, потом от мужика-недотепы с соседнего хутора (этот сынок по имени Ивор рос дурачком) и еще одного от матроса с рыболовецкого сейнера. Потом пришел из заключения Янис, и все наладилось, посторонние дети появляться перестали.
