— Конспирация должна соблюдаться, — твердил он. — Такое забудут нескоро, — добавлял он, чтобы внушить мне побольше страху…

Он надеялся, что я стану послушным. Это начинало душить. Мне быстро наскучила эта игра. И не только это… Он часто вспоминал родину, а я старался ее забыть, хотел ехать в Париж. Он брезгливо фыркал: «Париж… Что ты там будешь делать?.. Ты же там пропадешь!»

Однажды ночью мы разругались в пух. Я не выдержал, встал и ушел.

Был неприятный дождь. Я долго чавкал до центра, всю дорогу говорил с самим собой по-французски, читал на память Бодлера, напевал Брэля, подбирал упавшие звуки, как сосульки, как бумажки… насобирал листьев… Возле каждой телефонной будки нарисовал пальцем невидимый знак. Заклинал свой путь как мог. Делал его безвозвратным. Я не хотел возвращаться — никуда! — я принял решение двигаться только вперед.

Вперед! — говорил я. — Будь, что будет!

Трое суток пытался снять какую-нибудь бабу на нескольких ночных дискотеках. Последнюю ночь провел на Кристиании; так обкурился, что не смог уйти, залез на какие-то доски, укрылся пластиком, уснул на несколько часов, прилипнув к стенке, от которой струилось хлипкое тепло (возможно, воображаемое). Очнулся одеревеневшим от холода. Стена перестала греть. Погасли деревья, в ветвях которых запутался карнавал. Стоял седой мрак, вынашивающий день, который предстояло убить, упаковать в пластик и спихнуть в канал.

На последние деньги, не считая отложенных для дискотеки, я купил три джоинта не то оранжа, не то хэйза, впрочем, не важно… Один выкурил, чтобы набраться смелости, а два других приберег на потом, так как не знал, где буду потом, и что это будет за потом такое… Испытывал упадок в настроении, жутко комплексовал, две предыдущие ночи меня лишили всякого оптимизма, они истощили меня, я оброс, провонял потом и дымом. Внутренне бесился, пытался зацепиться хотя бы за самую непривлекательную датчанку, пусть даже старше меня и значительно, но ничего не выходило! «Что за черт, — ругался я на себя, — может, что-то с моей одеждой?.. Прической?»

Конечно, я не говорил по-датски, а иностранцев близко не подпускают — разве что цветных, на них большой спрос. Куда мне?! «Надо действовать! — говорил я себе. — Это моя последняя ночь!»

Я был в отчаянном положении. Ночь действительно могла оказаться последней. Копенгага вздрагивала, изрыгая сонмы пепла и плача. Виза истекла месяц назад, деньги кончились — полиция проехала мимо. Я докурил мой косяк у статуи Ариадны в парке, недалеко от Пешеходки, — сумрак окутывал Копенсодом, загорались огоньки, пруд становился глянцевым, стекла прозрачными, и то, что в них отражалось, казалось реальнее того, что было по эту сторону. Холод подбирался к сердцу. Кляксы плодились в сознании. Снег крошился на Копенгоморру; я шел в самую крупную дискотеку на Пешеходке, которая славилась своими туалетами. То есть тем, что там происходило. Но я — стараясь идти твердо и решительно — шел не за тем, чтоб кто-то там мне отсосал под столиком или что-то в том духе, нет, — я шел навстречу своему будущему. В тот момент я через что-то переступил в себе, через какой-то образ, или штамп, или то, что принято называть менталитетом, я понял, что больше не могу оставаться собой (то есть человеком, в котором ровным счетом ничего интересного никогда не было), чтобы выжить в такой дикой ситуации, необходимо стать новым существом, гражданином Копенгаги, вершителем судеб, ворошителем рыжих шлюх! В этот момент, думаю, и произошел алхимический всплеск в моей крови, и — под звон бьющихся тарелок и падающих монет — я стал Плутом, Мюнхгаузеном, я умер и возродился. Поэтому теперь ни в коей мере не виню тех, кто поторопился разнести нелепую весть о моей смерти. Думаю, что в какой-то степени они были даже правы.

До полуночи я вращался по залу в полном одиночестве. Нет, конечно, там было много людей, в парах или в одиночестве, как на обычных дискотеках. Был, например, очень маленький негр, который с несравненной улыбкой терся о задницы датчанок, а те взвизгивали.

И вот он, момент! Я неожиданно попадаю в ритм, чувствую, что во мне появляется страсть и чувства, которые были притуплены голодом и усталостью. Меня охватывает пресыщение моей собственной плотью… и как-то вдруг наплевать на то, что мне голодно, наплевать, что я грязен и все такое… Мне просто хорошо; мной овладел ритм…

Я отбросил мысли и поплыл по залу, просто отправился в плавание, среди людей, и где-то на одном из витков попал в область вращения волоокой девушки с большой грудью. Она отчаянно встряхивала волосами, при этом ее выдающаяся задница вздрагивала так, что сквозь ткань можно было уловить, как перекатывается плоть. Она была одна, совсем одна, я это как-то понял… так бывает, если человек пришел один, то это как-то сразу видно… она сама давала это понять… Отметил с удовлетворением, что она некрасива, хотя чем-то притягательна. Я моментально возбудился, чего не случалось со мной на дискотеках раньше. Она мне показалась доступной — я вдруг захотел ее настолько, что это уже не имело особого значения. Я бы овладел ею, даже если б она была недоступной, холодной и пришла не одна. В ней было что-то… животное и отталкивающее. Я стал вертеться подле нее; почти так же заискивающе, как тот маленький негритенок, похотливо приседая; она это заметила, стала бросать мне улыбки, подыгрывать мне, и когда заиграло что-то медленное, она повалилась мне в руки, стала тереться о мою шею… Триумф! Она сразу поняла, что я возбужден, и стало как-то все просто… и ясно. Мы будто поняли друг друга…

Она спросила мое имя, я сказал, что не говорю по-датски, но сказал, что меня зовут Эжен…

— Бодил, — крикнула она и перешла на английский. — Откуда ты взялся?

— Я — русский моряк с корабля, который месяц назад отбыл, а я остался, — не мешкая, соврал я.

— Почему?

— Ну, я решил остаться, потому что всю жизнь мечтал об этом городе. Это же скандинавский Париж! Не удержался! Город-мечта!

— О! — сказала она. — Ты интересно рассказываешь. Я никогда не слышала, чтобы кто-то прежде говорил о Копенгагене так красиво! Я не слышала, чтобы моряки, увидев Копенгаген, бросали корабль и оставались тут.

Я сказал, что я, видимо, первый, потому что я еще и поэт, и композитор авангардной музыки.

— А-а-а, — сказала она, — а меня на днях уволили. Ну и черт с ними, правда?

— Конечно. Тебя уволили, и ты встретила моряка, который бросил корабль, чтобы остаться в Копенгагене, в твоем родном городе.

— Sounds fucking romantic, doesn't it?[3]

Я согласился; она сказала:

— Я просто умираю от скуки… Нет у тебя чего-нибудь от скуки?

— Ну, разумеется, — сказал я, — какой же моряк без допа?

Мы вышли вдохнуть лекарства. Выкурили джоинт, и повело — ее качнуло, мы слиплись, она потребовала, чтоб я ее проводил… или отвел… или отнес… или отбуксировал… Мы поплыли по улице… Нас несло обоих… Не имело значения, куда… Было много углов. Было странно идти в ту ночь. Копенгага овладела моим телом. Копенгага оказалась ребристой, как кубистическая картина. На каждом повороте что-нибудь кусало или кололо. Она терлась спиной об угол здания, как кошка. Я впивался в нее, как голодный пес в жирную мясистую кость. Чем больше было поворотов в ту ночь, тем быстрее нам хотелось дойти, наконец. Но мы шли очень медленно, останавливались и целовались, а потом были влажные бока, липла рубашка, ударился коленом и хромал, она меня повалила у вокзала на асфальт и громко хохотала, поднимаясь и валясь на меня, валяя меня с боку на бок, заворачивая в стеклянную лужу, шлепая громкими смешными ладошками по влажной спине и роняя на меня слюни. Ввалились в пустой поезд. С хохотом расползлись. Только не в поезде!.. Нет, конечно, не в поезде… Наверное, успели на последний. Пустой и облеванный. Ха-ха-ха!

— Трекронер, — сказала Бодил, протягивая грязные ноги.

— Что Трекронер? — спросил я, окончательно тупея (в кармане разломался джоинт и раскрошился, я вонял марихуаной, как рождественская елка! И дурел от этого с каждым вдохом сильней и сильней! Сущий хейз!).