Либо они ошибаются, либо лгут, чтобы сделать приятное Патриции. Они тут все из вежливости лгут, а потом все равно гадят за спиной у тебя. Ведь человек тварь такая, должен, обязательно должен гадить. Но тогда все это не имело значения. Мне было наплевать. Они меня еще не знали, и у них не было мотивов начинать мне гадить. А теперь, как знать…

Может, колесо фортуны крутанулось, и все на карте местных разборок переменилось…

Может, теперь им выгодно меня сдать ментам, чтоб под ногами не мешался?

Как знать…

Высшее наслаждение: кому-нибудь как следует нагадить!

Скорей бы елочки, продержаться месяц и можно рвать когти… куда-нибудь в Голландию, к таким же хиппарям… и дальше… дальше…

Мы ссорились чаще обычного. Это уже были не мы. Не те. Между нами оставалось все меньше и меньше тепла. Я не мог ее понять. Она говорила странные вещи. Потом потянулись другие ниточки…

…мы зачем-то стали встречаться с ребятами из кафе «Москва» (то есть — Café Kultas);[50] мы их называли за глаза «москвичи»; или «наши гламурные москвичи»…

Не знаю, как мы втянулись в эту тусовку. Странно это было. Обычно мы старались держаться вдвоем, не разбавлять чувств. А тут вдруг как-то все изменилось. Мы стали встречаться с ними. Они все были из богатых семей. Им нравилось бывать в этом кафе. Они постоянно разъезжали. Показывали фотографии. Рассказывали истории про каких-то российских киноактеров. Одна из девушек была знакома со Стекловым. Она говорила, что у него необыкновенно дурацкий характер. И этим очень гордилась. Тем, что может вот так сказать. Все они ездили в Москву на Виктюка. Они бронировали места, а потом садились на самолет и летели. Они летели на Виктюка. Им было недостаточно того, что он привозил в Таллин.

— Это не то, — говорили они.

— Виктюка надо смотреть только в Москве…

Ну, конечно…

Они измывались над Юрским. Они так и говорили:

— Приезжал Юрский на стульях, это было ужасно.

— Нет, Юрский, конечно, хорош. Но на стульях он нам не нужен. Такого Юрского нам не надо.

Они частенько употребляли уродливый эвфемизм «монопенисуально». Я долго не мог въехать, что это. Оказалось — «однохуйственно». Вот такие они были. Во всем продвинутые. Навороченные. Дети профессоров и актеров. Выпускники спецшкол. С хитрыми дипломчиками. С категориями и гражданством. Некоторые работали на телевидении, радио. Некоторые уже выходили на сцену. Поучились за границей. Вели себя вызывающе, эпатировали публику, ничего не стеснялись, ничего не боялись, громко пели или читали стихи. Как-то Аня сказала, что я тоже пишу, и попросила меня прочесть. Я смутился. Начал отказываться. На меня насели. Я все равно продолжал упираться. И не прочел, даже выдал себя, показал, что разозлился. Я действительно разозлился. Тогда и мне и им стало ясно, что я в этой компании чужой. Всем стало понятно, что я скован и очень напряжен в этой шумной компании, весь этот бурлеск мне чужд. Я почувствовал себя изгоем.

В тот поздний вечер я провожал Аню, и она сказала, что это было глупо упираться вот так. Я с ходу завелся, во всем обвинил ее, сказал, что не стану фиглярничать и метать бисер перед свиньями.

— Если для них юродствовать в порядке вещей, то я свои стихи ценю, — сказал я.

Она усмехнулась. Я тогда подумал, что она смеется над тем, что я так высокопарно выразился. Но в этой усмешке было что-то другое… Я долго не мог уснуть. Снег скребся в окно, стучался, хотел войти, посидеть. Я открыл окно и долго курил, глядя, как дрожит фонарь, как летит снег, как качаются ветки, как дрожат тени… Я злился на нее; просто злился… Не понимал… Не поспевал за нею.

Ей надо было обязательно бывать с этой шумной компанией не только в «Москве», но и в «Комиксе». Они даже в Bony&Clyde[51] закатывались. Там они пили самые странные коктейли, которые стоили безумных денег. Анна вдруг пристрастилась к коктейлям. Я чувствовал себя совершенно беспомощным. Анна перевелась на вечернее, нашла место в школе языков, преподавала русский иностранцам в небольшой частной фирме в Старом городе. Без каких-либо справок о языке и аттестатов о законченном высшем. Все решило знакомство с папой одной «москвички». Это была вспышка перед тем, как все почернело окончательно. Никто не мог предвидеть. Все шло как по маслу. Просторный кабинет с камином, старинной люстрой, лепными розочками, тяжелой кожаной мебелью. Глухая эстонка-консьержка. Свой телефон. Там она мне казалась такой важной и — чужой. Она стала как-то краситься иначе, носить строгие костюмы, собирать волосы в тугой пучок. Богатенькие дяди, которым понадобился русский для бизнеса, флиртовали с ней, приглашали в кафе, рестораны, театр… Однажды она мне сказала, что идет с каким-то американцем в театр, якобы это входит в программу обучения. Ему необходимо окунуться в атмосферу.

— И для этого нужна ты, — ядовито сказал я.

Потом она сказала, что была в Rotary Club. Была в восторге. Я даже не стал спрашивать, что это за место. Она увидела, что я разозлился, замкнулась и больше не говорила, с кем и куда ходит. Только раз или два сказала, что посещает какой-то International House, — как мне показалась, она это сказала с какой-то нарочитой непринужденностью.

Как-то на вечеринке на даче у одного «москвича», который где-то раздобыл абсент и хотел всех угостить перед тем, как снова начать микшировать свои коронные коктейли «коньки-горбунки», речь зашла об этом International House. Это было в тот момент, когда врубили тогда популярную банду Oasis. От этой музыки у меня свело челюсти. Парень кричал, что сейчас в Британии только такую музыку слушают.

— Oasis! — кричал он, поджигая абсент. — Только Oasis!

Я отказался от абсента. Сказал, что лучше дуну, если есть. Не нашлось. Попросил пива.

К нам привалилась одна дурочка с русалочьими водорослями и невообразимым декольте, завела разговор об иностранцах. У меня что-то сжалось в животе и затряслись руки, когда я услышал, что в этот «Интернэшнл хаус», ходят всякие миллионеры, владельцы заводов и пароходов, дельцы, послы и прочие.

— Это лучшее место, чтобы найти себе богатенького мужа, который обеспечит тебя на всю жизнь, — сказала она. — Оттуда прямая дорога на трап «боинга».

Сама тут же призналась, что хочет окрутить и свалить с каким-то американским профессором, который читает у них в колледже лекции. Молодой профессор, даже не лысый. Она тут же ударилась в детали. Сказала, что уже узнала, сколько он получает за один час лекции. Около тысячи баков. Сама она платит десять тысяч баков в полугодие за обучение в этом колледже. Некоторое время все обсуждали цены на обучение. Потом снова свернули на иностранцев. Та снова повторила: надеется, что она окрутит профессора, родит ему ребенка, и они свалят в Америку. Но не потому, что хочет себе обеспечить будущее, нет, — сказала она, — а потому что он ей еще и нравится как мужчина. Всех это просто потрясло. В разговор влилась грудастая блондинка, которая всегда томно набрасывала ногу на ногу. Она почему-то спросила у Ани:

— А как там Дэйвид на предмет женитьбы на русских?

Аня как-то неопределенно повела плечом и отвернулась.

Заговорили о каких-то англичанах, которые открыли у нас типичный английский паб. Потом все сошлись во мнении, что Scotlandyard шикарный кабак, и «бобби» на дверях просто настоящий кокни.

Но такой ли типично лондонский получился паб?

Такой ли точно, как в Лондоне?

Они никак не могли для себя решить… Никак не могли сойтись… Чего-то все-таки не хватало… Да, какой-то малости… Даже британцы в «Скотленд-Ярде» какие-то не такие… да-да, какие-то не те британцы…

Им нужны были другие британцы, которые вели бы себя «естественно», как дома, а не как приезжие, наглые…

Вот, что их занимало; они могли это обсасывать бесконечно…