Вот это то, чего стоит бояться. Действительно, бояться. Почище любых вампиров! У меня из-за этих ублюдков натуральная паранойя. Я уже с людьми и говорить по-человечески не могу. Разучился. В каждом гражданском подозреваю переодетого агента. Они тут все такие. Рады стараться. Стучать готовы на каждого. Даже на чучело в соседском огороде. Им только дощечку подставь, лишь бы стучать!

Нет, главное, чтоб никто не мелькал. Чтоб никто подозрительный вокруг замка не шнырял, не заглядывал в окна. А какая нечисть внутри, так это мне все равно. Мы с нежитью одной масти. Я уже так в саже извалялся, стольких страхов натерпелся, так свою душу измотал, что скоро натурально сквозить начну, как призрак, настолько меня законы достали! Готов податься и в бесы, лишь бы не приставали с вопросами!

Сколько там золы, мать ее! И чан этот просто бездонный. Еще и половины нет. Вот морока с этой золой. Придумал же такое, старый пень! Но после всего, чего я тут насмотрелся, зола — это так, шутка.

Старик утверждает, что в золе может возникнуть надобность. Может пригодиться. Для ивового сада. Сейчас замок отапливаем, золу собираем, а по весне будем золой ивовый сад посыпать. Экклезиаст старый!

Я уже три мешка собрал. Есть чем порадовать. Хоть какой-то толк от отопления замка. Ни себя, ни замок не согрели, так хотя бы золы насобирали.

Человеку идет девятый десяток, а он все еще спасает мир и каждой пылинке пытается найти в нем место и применение. Не знаю — плакать или смеяться. Весь мир, глядя на него, поделился на плачущих и хохочущих. Равнодушных нет. Да и кто равнодушным останется, увидев этакое чучело! Даже издали! Его уже все знают! Его самого и его Институт гармонии и миролюбивых исследований. Придумать же такое.

Я так и думал, что именно в таком месте и надо искать гармонию с миром. И миролюбивые исследования, вообще изыски подобного гуманистического направления должны вестись в таком жутком месте. Где все насквозь отсырело, даже под ногой хлюпает, и вот-вот на голову рухнет… Лучшего места для миролюбивых исследований и не найти! Потому как суть-то мира она такая вот и есть, как этот самый замок!

И чего тут только не происходит! Чего тут только не творится! Кто к нему только не едет! О чем тут только не говорят! Его семинары собирают самых легендарных личностей! Гуру, которые питаются солнечной энергией, как растения. Борцы с глобализацией, которые не чураются самых крайних мер. Представители различных религий, которые преследуются или сами кого-нибудь преследуют. Все они тут заседают месяцами, решая проблемы мирового сообщества и каждого отдельного индивида в частности. Где он их только находит?! И каждый что-то или кого-то с собой обязательно чуть ли не на ремне тянет. Каждого, коли рот откроет, выстрелом не остановить! Вот на таких субъектах, как мистер Винтерскоу, наш мир и держится. Не будь таких, как этот блаженный старик, давно бы сук, который все мы пилим, обломился под нами, и полетел бы наш мирок вверх тормашками!

Еще была тут одна девушка из Питера…

Я тогда только-только в себя приходить начал, еще не освоился, почти никого не знал. А тут она, как снег на голову, со своими иконами и французскими глаголами! Все ходила, спрягала, учила назубок исключения. Набивалась ко мне на частные уроки.

Старик постарался. Он ей про меня набрехал.

Это было поздно вечером. Его тяжелые боты я узнаю, даже если меня лишат слуха (я их кожей почую). Вошел, ввел ее, застенчивую, напуганную, огромными серыми глазами на все глазеющую. Сказал, что вот, только что из Петербурга… Сразу ко мне, пока не выветрился из ее волос и кожи дух Невы! Как подарок диковинный усадил со мной рядом. Сам сел напротив, сидит, любуется.

«Ну вот, этого только и не хватало», — подумал я.

Назвал меня писателем, философом, поэтом, представил ее как студентку, которая работает в аи pair.

Как выяснилось, они знали друг друга с того времени, когда он посетил их православный институт, там они и познакомились на лекции, которую он читал или просто что-то рассказывал бессвязное.

В Питере она снимала комнату у какой-то бабки, которой было за радость с человеком посудачить о Боге и прочих глупостях; работала по вечерам в каком-то киоске, ее мама жила где-то в Череповце, у мамы было что-то со зрением, девушка училась, вышивала лики каких-то святых, показывала фотографии с выставок, говорила об этих работах с гордостью и трепетом. В глаза бросилась тихость, кротость, необычность говора, плавность жестов, вечно опущенные ресницы и напряженность позы.

Ей было интересно, о чем я пишу. Я, конечно, не мог показать ни отрывка из своего сочинения, потому что у меня через слово были fuck и тому подобное. Потревожить ее внутренний мир своим психозом я не хотел, поэтому мягко постарался отделаться.

Чтобы поддержать разговор, сказал, что читал книгу, которую издал ее институт, как мне кажется. Книгу написал переводчик Джойса. О религиозных деятелях первой половины двадцатого века. Книга мне попалась в библиотеке старика (я тогда еще не изжил в себе кретинизм, не смог пройти мимо, даже почитал немного).

Девушка пришла в восторг от моей начитанности. Она так искренне хвалила ту книгу, что мне стало неловко. Я там ничего не понял вообще. Кроме зачина, который мне показался каким-то игривым. И куда бы я ни кинул взгляд, попадались слова незнакомые и фразы настолько узловатые, что с моими гнилыми зубами там делать было нечего. У меня такой пародонтоз на все эти термины… Не стал читать (я вообще уже давно ничего не читал). Но этого я ей, разумеется, не сказал. Притворился восторженной овцой.

Она зачастила, привозила булочки, сама пекла, спрашивала, как продвигается роман.

Я пожирал ее пирожки с капустой или яйцом, причмокивал да приговаривал: продвигается, продвигается, скоро закончу…

Мы с ней гуляли по лесу, ходили на холм, к ручью, к оврагу. Я еще хромал, брал с собой палку, но надобности в ней уже не испытывал, брал так, для выпендрежа, у меня выросла страшная борода.

Все это на нее, видимо, действовало. Даже если я и не хотел этого. Она как-то обронила, что философа признают по длине бороды и неловкости жеста. Я стряхнул ее слова вместе с воображаемой пылью с рукава.

Знакомил ее со всеми, кто попадался, все показывал. Поначалу она изумлялась, а потом начала критиковать хускегорцев, их постройки, образ жизни и мышления, музыку… даже музыку!

Во-первых, по ее мнению, по-английски они все говорят тут со страшным акцентом; во-вторых, одеваются жутко, ну и отсутствие гигиены налицо; добавила что-то о бесовском, об отсутствии веры, хотя бы даже в Будду. Она сказала, что тут Будда нужен только для украшения места, тут полный эклектизм, нет какой-либо духовной работы, мысли и самого искусства как такового она не наблюдает, декаданс чистой воды.

Принесла несколько газет, которые привезла из Питера. Газеты издавались в их институте. В этих газетах батюшки писали статьи и делали какие-то заявления.

Я не смог это читать. Она говорила, что ей не нравится работа, которой сейчас занимается. У нее сумасшедшие дети, приходится работать больше десяти часов, на себя времени нет совершенно.

Я не понял этой фразы — «на себя времени нет». Глядя на нее, у меня создалось впечатление, что на себя у нее не было времени никогда; она собой и не занималась, и не знала, что значит заниматься собой.

Одевалась она, как монахиня, вела себя странно, говор у нее тоже был какой-то необычный, как у человека замкнутого, необщительного, слишком медленный, причесанный, как и ее волосы, прямо и гладко. Говорила она все больше с опаской и как бы с оглядкой на сказанное…

Несколько позже она отказалась от работы в той семье, позвонила в свое агентство, или что там у них, сказала, чтобы ей подыскали другую семью, поближе к Копенгагену… по причине того, что тут, в этой семье, якобы нарушались многие пункты, означенные в контракте. Она почти месяц ждала, когда ей подыщут что-то еще, и все это время она проживала в замке, в соседней комнате. Она работала в библиотеке, и мне приходилось с ней видеться каждый день. Это была пытка.