Я не поверил своим ушам. Неужели?
А ты как думал! Хех! Юрк — и уже там! Я слишком много шакалил на стороне и упустил их из виду, — задумчиво изрек Хануман. — Этим и воспользовался Непалино…
Мы посидели пять минут молча; у него был слегка расстроенный вид, точно он обдумывал ходы, приведшие к поражению в шахматной партии.
Ох, эти старики Свайсю, — вздыхал Хануман. — Он с ними еще намучается. Проклятый лягушонок! Они же полные идиоты! Она — безумная бабка, юлландская старуха, которая так и не обзавелась своими детьми, все хотела усыновить какого-нибудь ребенка. Лучше бы черного. Так она говорила. Лучше б меня! — вскрикнул Хануман, тыча в себя щепотью нищего. — Почему нет? Чтобы жизнь ее стала в точности такой же, как на обертке их идиотских журналов! Она даже учила какие-то странные языки. А ее муж — еще лучше! Больной, шизофреник! У него припадки страха, паники, он боится кары Господа неизвестно за что! Не знаю, что он в прошлом наворотил… Но его порой начинало трясти так, что вся мебель в доме ходуном ходила, — это было похоже на землетрясение! Прикинь, сцена: он зеленеет, выпучивает глаза, она протирает его влажными салфетками. Салфетки липнут к нему, как пиявки! Последний раз это случалось за рулем их развалюхи. На полном ходу! Его как паралич взял! Скрутило за баранкой! Они меня так отвозили! Когда я от них уезжал… У него, видимо, совесть взыграла, что они не смогли меня пригреть… Не знаю, не знаю… Что там такое должно в голове вертеться, чтоб так перекосило. Мэн, представь, что я вытерпел?! От Фарсетрупа до Виборга! С паралитиком за рулем! Могло весьма плохо кончиться. Буквально в кювете жизни! Хех…
Он помолчал, глядя наружу: мимо текли потоки воды, островки… Это был бесконечный мост. Можно было многое вспомнить, обдумать… У Ханумана в глазах стоял туман.
Я даже не жалею, что там не я, а Непалино, — сказал он наконец. — Потому что это дурка! И они так часто выезжают… На свои собрания… Утром, днем, вечером… Мотаются по всему Юлланду! Вдоль и поперек! У Непалино превосходные шансы сыграть в ящик вместе с ними! Хэ-ха-хо!
За те несколько ночей, что Хануман провел у них в гостях, непалец рассказал ему про то, как ему удалось устроить свою задницу. Оказалось, всю осень непальчонок лез из кожи вон, старался угодить, ползал у них по огороду, ломал себе спину. Он окучивал грядки, скреб грабельками, стриг кустики, полол и копал, копал и полол. Он так трудился — прорыл тоннель до Германии, наверное! Он им готовил обеды. Ему много не надо было, им подавно. Он умел из ничего приготовить шикарное блюдо. Экономия его довела. Он стал мастером из куриной шкурки готовить плов на шестерых! И свинины не надо! Он мог всех троих накормить одной луковицей! Он так изящно ее резал, что у них от восхищения на глаза наворачивались слезы! Они с замиранием сердца смотрели, как тот крошил морковку, — им большего и не надо было! Они были сыты одним представлением! Однажды он улучил момент и пожаловался на судьбу, на то, что его хотят депортировать, и те его оставили, трудоспособного детоподобного мужчинку. Поселили его в маленькой вонючей, пыльной, гробоподобной комнатке.
Хануман сказал, что было смешно наблюдать за ними. Непалино скажет что-нибудь старикам. Те ему ответят невпопад, наугад. Он их не поймет, скажет что-то свое. Они тоже не поймут. Сидят, мусолят журналы. Там они находят общие слова, темы проложены, как рельсы, истины зазубрены, скрижали затвержены. Так им проще общаться. Это их единый языковой космос. Но все равно они живут в параллельных мирах, хоть и под одной крышей. Ходят в один туалет, похожий на шкафчик. Они встречаются за столом. Мумия наливает непальчонку суп, непальчонок говорит tusind tak, вылавливает свою котлетку, съедает, возит ложкой в жиже, надеясь отловить чего-нибудь еще. Отвечает невпопад на невпопад заданные вопросы, снова говорит tusind tak и отправляется в постель мастурбировать. Его по субботам вывозят в люди. На собрания. Там он слушает, ничего не понимая. Там он привлекает к себе внимание. Вызывает в людях жалость своим серым раскосым лицом, вызывает жалость той тоской, которая сочится сквозь тоненькие трещинки его глаз, и ломким жестом, и пущенным вскользь словом он заставляет людей сострадать. Его демонстрируют как некое экзотическое домашнее животное. И ему это нравится. Он счастлив, потому что знает, что рано или поздно эти старики запишут на него эту халупу, и он станет единоличным собственником, что обусловливает право на его пребывание в стране; его просто не смогут согнать с этой земли! Хех! Он получит прописку. Он останется. Это — дело его жизни. Таков его нехитрый расчет. Ему все равно, какой ценой. Для него главное — сдохнуть на этой земле. Это его достижение. Это его цель. Цель его жизни. Испустить свой вонючий непальский душок где-нибудь в Европе. На своей земле. И почему не в Дании, почему нет? Это шикарно. Просто шикарная смерть! Весь Непал будет завидовать. Весь Непал будет говорить тысячу лет о том, что вот был такой непальчонок, который жил и умер в Дании. Он станет новым великим героем эпоса. Его родственники будут приезжать в Данию, чтобы пожить у него. Он будет их учить жизни. Они будут смотреть ему в рот. Для них он станет датским гуру. Он так мечтает об этом. Для них он станет богом. Богом, живущим в Дании. Для непальцев бог больше не живет в Катманду. Дух концентрируется не в ступах и ашрамах. Подлинные боги для них живут в Дании, Германии, Лондоне… Вот где живут их боги. Стать одним из таких богов — это его мечта. И, кажется, она скоро осуществится.
Хануман снова долго молчал; мост не кончался… Вода тоже: водяная сталь текла и вращалась, заворачивалась… Чайки летали над водой…
Хануман принимался говорить — говорил он, глядя сквозь стекло на море…
Сколь мало ни занимал бы Непалино места на своей раскладушке, для Ханумана так и так места не было. Ему дали понять. Полунамеками, как всегда. На пару ночей — velkommen, надолго — никак, места нет, бюджет не тот и т. д. и т. п.
У них было две комнаты (вся нижняя часть дома сдавалась под мастерскую — это был единственный, кроме пенсии, доход этих людей!).
Мастерская занимала в два раза больше площади, нежели вся остальная часть шикарного некогда дома. Проклятая мастерская была отдана в руки какому-то мебельщику, он чинил шкафы и стулья, лакировал и клеил, прессовал шпон и творил чудеса с калеками-кушетками. Он так активно работал, что за каких-то несколько лет погубил великолепные апартаменты первого этажа. Реанимировать весь первый этаж под жилье было уже делом немыслимым (тем более что мастак предлагал выкупить его и весь остальной дом — так недурно у него шли дела!). Запах красок и масла, растворителей и лаков и еще чего-то немыслимого настолько въелся в дом, что люди обходили его стороной.
Иногда Хануман думал, что концентрация растворителей и прочих взрывоопасных смесей так высока, что, возможно, они могли и взлететь на воздух, зажигая свечи на ужин!
За ужином старики бесконечно пересказывали ему свою жизнь и жизни людей, с ними соприкасавшихся, — сутками, безостановочно, наливая Ханни ромашковый чай, от которого его тянуло блевать.
Еще хуже обстояли дела с обедами! На обед они готовили суп, в котором было больше воды, чем воды в море. Суп, в котором плавали три мясные котлетки. Котлетки, которые готовят из мясо заменяющего теста. В этих супах плавала вареная безвкусная морковь. Резиновая на вкус. Там плавали редкие медузы плохо рубленого лука.
Это тот самый суп, Юдж, тот самый суп, черт побери, тот самый суп из пакета! Замороженные супы, помнишь?
Как не помнить! Мы их с помойки как-то набрали, мы не знали, что с ними делать. У нас их было так много, а жрать было совсем нечего. Пришлось жрать эти супы. Мы их заправляли чили, карри, жарили чеснок с луком, ингефиром, жарили морковь и бросали в этот бульон. Но эта параша все равно оставалась безвкусной. Она отдавала металлом на зубах. Это хуже любой баланды. И они, эти старики, они ели, ели этот самый дешевый в Дании суп три раза в день. Чтобы поддержать организм.
