Шибалин, не сводя с нее искоса-настороженных глаз:

   -- Успокойтесь, Зиночка, успокойтесь! Не расстраивайте себя.

   Зина внезапно овладевает собой, выпрямляется, глядит тверже:

   -- Не бойтесь, не разревусь...

   Бросает на него новый -- чужой, насмешливый -- взгляд. Начинает нервно вздрагивать.

  -- Не обижайтесь, если и я выскажу вам правду...

  -- Наоборот, прошу!

  -- Видите что, невзирая на ваши литературные заслуги, на ваш талант и на прочее такое, я никак не могу признать вас человеком... как бы это выразиться, чтобы вас не обидеть, -- ну, человеком нормальным, что ли... Вы очень, очень странный!..

   Шибалин голосом философа-вещателя:

   -- Писатель, одержимый верой в мировое значение то одной своей идеи, то другой, не может быть не странным.

   Зина с более открытой враждебностью:

   -- Можете придумывать какие угодно объяснения своим... ненормальностям, но поверят ли вам -- это еще вопрос!

   Шибалин прежним приподнятым и вместе могуществен­ным тоном философа-трагика:

   -- Каждое утро, когда я просыпаюсь, я прежде всего говорю себе: "Я призван совершить великое". Какая женщина этому поверит? Какая женщина это поймет?

   Зина:

   -- Значит, мне сейчас уходить?

   Шибалин, возвращаясь к печальной действительности, лас­ковее:

  -- Выходит, что да, Зиночка. Чтобы не терзаться напрасно ни вам, ни мне.

  -- Вам-то что!

  -- Не говорите так, Зина!

  -- Вы пойдете себе "знакомиться" с той, в сарафане.

  -- Возможно, что я пойду.

   У пианино уже в несколько голосов:

   -- "Мужья и девы, легко отныне вам будет пару отыскать..."

   Зина недружелюбным взглядом смотрит издали на ком­сомолку в сарафане.

  -- И чего вы в ней такого нашли! Обыкновенная провин­циалка, каких ходят по Москве тысячи! Вас прельщает то, что она хорошо поет?

  -- Не знаю, Зина, не знаю. Может быть, и это. Сейчас в таких деталях мне трудно разобраться. Одно могу сказать: мне всегда сулил счастье именно такой тип девушки, с таким выра­жением глаз...

  -- А может быть, вам нравится не тип этой девушки, а ее семнадцать лет?

  -- Зина, в вас говорит раздражение, злость. Это нехо­рошо.

   Зина привстает, гордо щурит глаза, подергивает губами. Смотрит вбок.

   -- Ну вот что, товарищ Шибалин... Я ухожу, ухожу от вас навсегда... Но вы, пожалуйста, не возомните чего-нибудь лишнего... Не подумайте, что я увлеклась вами серьезно или что я безумно в вас влюблена... Нет! Это было у меня просто так, опыт, игра... И потом, мне хотелось поближе узнать, что вы за человек... Так что, пожалуйста, не подумайте, что я из-за любви к вам брошусь в Москва-реку... Пожалуйста, не подумайте! Прощайте...

   Хочет сделать шаг, но еще на момент задерживается на месте. Вдруг со злобой, с приседаниями, с кривляниями, выкри­кивает плачущим писком:

   -- Не брошусь в Москва-реку, не брошусь, не брошусь!

   Со сморщенным лицом убегает.

XVIII

   Антон Сладкий вместо звонка резко хлопает в ладоши:

   -- Товарищи! Тихо! Сейчас начнем! Участвуют все присутствующие в этом зале! Кто не спевался, тот все равно подтягивай, чтобы выходило погуще! Хор, становитесь потеснее! Пианино, давайте всем тон! Ну, тихо, начинаем.

   Он дирижирует, остальные поют.

   -- "Долой условности и предрассудки... Все блага жизни нам даны!"

   Антон Сладкий и поет и кричит:

   -- Веселей! Веселей! Больше жара, пыла, подъема! Счастья больше! Ведь про любовь поете!

   Пение ширится, захватывает весь зал. Кто вначале подтя­гивал только слегка, сидя за своим столиком, тот теперь уже стоит на ногах в энергичной позе и молодо, весело заливается полным голосом:

   -- "Все люди братья, на всей планете нет незнакомых, нет чужих"...

   Шибалин, увлеченный и словами песни, и музыкальностью исполнения, и невиданным зрелищем, глубоко волнуется и, сидя на месте, все чаще и все красноречивее поглядывает на ком­сомолку в красном платочке. Потом встает, идет прямо к ней, "знакомится", долго держит ее руку в своей руке. Девушка вспыхивает и, смущением и еще больше неожиданным счасть­ем: неужели из женщин всей земной планеты Никита Шиба­лин останавливается на ней?

   Дверь с надписью "Библиотека" полураскрыта. Вера, при­пав лицом к косяку двери, рыдает, Желтинский стоит позади нее и говорит:

   -- Я еще понимаю его. Он все-таки человек не первой молодости, и ему лестно проверить свою мужскую силу на девчонке. Но она-то, дура, чего лезет, на что надеется!

   Зина сидит в дальнем углу зала за отдельным столиком, в одиночестве, в ошеломленно-окаменевшей позе и громадными глазами безумной смотрит в пустое пространство.

   Солнцев, еще более пьяный, чем прежде, вкатывается задом наперед в залу, таращит непослушные глаза, приятно по­ражается хоровым пением всего собрания, подбоченивается, закидывает назад волосы и с блаженно сияющей рожей, при­плясывая на месте, могуче и дико ревет, сразу покрывая всех:

   -- "Стр-ра-да-тель мой, стр-ра-дай со мной..."

   Антон Тихий, в галошах, с бледным лицом, пробегает через весь зал из двери, по пути несколько раз кружится вокруг одно­го столика, спасаясь от преследующих его двух служителей, ста­рого и молодого.

   Антон Тихий:

   -- Товарищи, я не на собрание, я только в библиотеку!

   Молодой служитель с протянутыми вперед руками, с оскаленными зубами:

  -- Все равно, товарищ, в галошах нельзя!

   Старый, задыхаясь:

  -- Мы с этого живем!

   Четверо других служителей, тоже очень прилично оде­тых, медленно проносят за руки и за ноги, как носят трупы, бесчувственные тела двух друзей, двух Иванов, Буревого и Гро­зового.

   Хор:

Из тьмы раз-ва-лин...

К си-янь-ю да-лей...

Часть вторая

I

   По глубокому каменному руслу, между двумя рядами высоких столичных домов с красными крышами, зеленой полноводной рекой вьется и вьется бесконечная цепь мос­ковских бульваров. Где кончается продолго­ватое звено одного бульвара, тут же -- только перейти через площадь -- начинается звено следующего...

   На бульварах стоят в своих бессменных позах старые, видавшие виды, имеющие что рассказать деревья, -- безмолвные свидете­ли всевозможных, вечно происходящих здесь любовных историй. Бесстрастно и умудренно, изо дня в день, из года в год, шумят они и шумят своими разросшимися вершинами...

   Под деревьями, на затененной земле, такая же древняя, как и деревья, и такая же разросшаяся трава, первая нежная зелень которой каждую весну сводит с ума москви­ча, уносит его мысль далеко-далеко от Моск­вы, ежегодно воскрешая в нем одни и те же заманчивые, но -- увы -- совершенно несбы­точные для него мечты...

   На газонах, на однообразном фоне этой зеленой травяной глади, кое-где аккуратно возвышаются, как могилы сановников, пест­рые цветочные клумбы с затейливыми, точно вышитыми по канве, узорами, с буквами, словами и целыми фразами, даже с портретами из растений -- жалкая попытка юрких людишек обмануть тоску москвича и величавую красоту безграничной природы подменить хитроум­ной домашней декорацией с искусственными геометрически правильными холмиками, с вылепленными из цемента скалами, с выращенными в оранжереях растеньицами -- в горшочках, вазочках, баночках -- с просеянной, купленной в магазине зем­лицей...

   Вдоль, вкось и поперек бульваров, во всех направлениях, бегут, веселя глаз, чистенькие дорожки, посыпанные свежим пе­сочком, поднятым со дна Москва-реки. По бокам дорожек удоб­ные скамейки со спинками; возле скамеек железные урны МКХ -- почему-то со смешными, очень узкими талиями -- для бумажек и окурков...