-- Как его фамилия?

  -- Арефьев. А что, разве вы его знаете?

  -- Нет, я так спросила. Хотела узнать, русский он или еврей. Хотя теперь на это не очень-то приходится смотреть.

   -- Он русский, чисто русский. Он очень хороший малый, я его давно знаю, он мой товарищ по курсам бухгалтерии Езерского, хотя значительно моложе меня. И скажу правду: он лучше меня.

  -- А он сейчас свободен? -- сквозь слезы протянула в нос Валя.

  -- Да. Почти.

  -- Что значит "почти"?

  -- Свободен.

  -- А он захочет? -- опять несчастно протянула она в нос.

  -- Должен захотеть.

  -- Как это так -- "должен захотеть"?

  -- Зная его вкус, думаю, что захочет.

  -- А если нет? -- как ребенок, хмыкнула она заплаканно.

  -- Тогда поищем другого. Вы, сударыни, искать не умеете! Нас, жаждущих чистой любви мужчин, много, гораздо больше, чем вы предполагаете. Нами кишат все частные дома Москвы, учреждения, клубы, театры, церкви, бульвары, улицы, трамваи. Все­гда и всюду нами движут только поиски женской любви, иначе мы вечно лежали бы в своей берлоге. Но вы совсем не знаете нашей мужской психологии. Мужчина прежде всего трус в любви, и ваша прямая обязанность приходить к нему на помощь. А вы этого не делаете. Вы ходите по самым освещенным и мно­голюдным улицам Москвы, строите мужчине глазки и думаете, что он заинтересуется, воспылает и подойдет знакомиться. Он, может, и заинтересуется, и воспылает, но не подойдет зна­комиться.

  -- Подходят, -- сказала Валя. -- Я за те четыре дня убе­дилась, что подходят.

  -- Да, подходят, но какие подходят? Самые нахальные под­ходят, самые отбросы подходят, последний сорт! Подходят только сих дел мастера. А мужчина скромный, порядочный, воспитан­ный, ищущий серьезной и глубокой любви, такой мужчина на освещенной и многолюдной улице к вам никогда не подойдет.

  -- А как же сделать, чтобы они подходили?

  -- Надо, если видите, что приличный мужчина заметил вас, сейчас же сворачивать в безлюдный и темный переулок. Там он немедленно догонит вас, смело подойдет, и вы в минуту объяснитесь. А вы ходите-ходите по пяти часов подряд по Пет­ровке или Кузнецкому и удивляетесь, что к вам подходят знако­миться только шикарно одетые уголовники!

  -- Хорошо. Буду на всякий случай знать.

  -- Завтра попробуйте это средство -- и послезавтра вы будете иметь кучу интеллигентных и занимающих высокие по­сты знакомых.

XIV

   Когда Шурыгин возвратился домой, в квартире хозяев его нетерпеливо поджидал старший счетовод "Сельскосоюза" Аре­фьев, молодой, худой, бритый, с громадными глазами и с длинны­ми, взъерошенными композиторскими волосами.

   -- Друг! -- вскричал Арефьев бешено, едва они вдвоем вошли в комнату, и выпучил глаза. -- Выручай! Спасай! Ты когда-то просил меня об этом!

   И он заколыхал над своей головой обеими руками, как утопающий, взывающий о помощи.

  -- В чем дело? -- спросил встревоженно Шурыгин.

  -- Забери у меня мою полячку! Ведь ты, кажется, хотел сегодня развязаться со своей докторшей!

  -- А ты как будешь? -- улыбнулся Шурыгин.

  -- Я себе другую нашел, лучшую! Забери ее, прошу тебя, а я тебе тоже когда-нибудь в чем-нибудь услужу! Забери! -- умолял Арефьев и положил обе руки на плечи Шурыгина.

  -- Ты так хвалил свою полячку. Чем же она тебе не угодила?

  -- У нее слишком узкий кругозор, с ней не о чем говорить.

  -- А зачем тебе с ней говорить? Вот эти идеализмы и губят нас.

   Шурыгин сел, Арефьев не мог сидеть.

  -- И потом, моя новая служит -- и ее не надо кормить! -- быстро говорил он, весь дергаясь. -- И потом, она вообще во всех отношениях лучше. И потом, дело это уже оконченное, решенное, я с той порвал и договорился с этой, ну, одним словом, мне некогда и уже поздно, ночь, говори: заберешь?

  -- А из себя она как, ничего?

  -- О! Об этом не спрашивай! По улице будете идти, все будут на вас оборачиваться, как на приезжих из Ниццы! Заберешь?

  -- Гриша, ты знаешь, что я всегда рад помочь тебе, но сейчас я этого сделать никак не могу.

  -- Почему? Такая женщина! Если бы ты знал, какая жен­щина! Она полячка, а похожа на англичанку!

   -- Я женюсь, -- сказал Шурыгин. -- У меня есть невеста.

   Арефьев подскочил, потом опустил руки, раскрыл рот, расставил длинные ноги.

   -- Ты женишься? На ком?

  -- На курсистке.

  -- Что же, по-настоящему?

  -- Как придется. Да ты сядь! -- поймал и потянул он книзу Арефьева.

  -- Не могу я сидеть! -- подпрыгнул Арефьев, и компози­торские волосы его на момент встали стоймя. -- Что же, ты любишь ту курсистку?

  -- О-о!

  -- А она тебя?

  -- Меньше. А когда узнает меня ближе, полюбит больше.

  -- Ой-ёй-ёй, -- застонал Арефьев, согнулся вдвое, как ра­ненный в живот, и закружился на месте. -- Значит, ты полячку мою не берешь? А я-то думал принести вам пуда два хорошей фасоли, наша фасоль разваривается скорее, чем у других.

  -- Что фасоль, фасоль -- это ерунда, -- пренебрежительно фыркнул Шурыгин, сидя в кресле и сложив на животе руки.

  -- Сыру голландского дать? -- вдруг нагнулся к нему Аре­фьев со страшным лицом не то мученика, не то разбойника.

  -- Сыр голландский у меня есть, я его мало ем, от него у меня болит живот.

  -- Пудовую банку керосина дать? Завтра же принесу на квартиру пудовую жестянку керосина, если заберешь у меня мою полячку.

  -- Нет, дружище, верь мне, никак не могу! А керосин у тебя хороший?

  -- И ты еще спрашиваешь про тот керосин! Керосин самой лучшей марки, батумский, советский, со звездой! Говори скорее: берешь?

  -- Гриша, ты не обижайся на меня, но пойми сам, какой мне смысл забирать у тебя твою полячку, какую-то корсажницу, когда у меня курсистка! Ты только подумай: курсистка! Одно это слово чего стоит! Я об этом слове пятнадцать лет думал!

  -- Могу два пудо хорошей клюквы прибавить, будете с моей полячкой варить себе на примусе кисель, кроме того, Пасха прошла, значит, у нас через недельку в "Сельскосоюзе" пойдут парниковые огурцы, буду снабжать вас парнико­выми огурцами, а пока в наших лабазах на Болоте из свежей зелени имеется только хрен. Хрену могу дать в любом коли­честве...

   -- А ну тебя с твоим хреном! -- засмеялся Шурыгин, встал, решительно провел в воздухе рукой и отрезал: -- Ничего не хочу! Никого не хочу! Сам спутался с полячкой, сам и распутывайся! Отчего я никогда никого не прошу и всегда сам рас­хлебываю свою кашу, если попадаюсь? У меня украинка, На­талка-Полтавка, а ты мне предлагаешь бог знает кого!

  -- А что же ты сделаешь с докторшей, у которой муж пропал за границей? -- спросил Арефьев.

  -- Она другого себе найдет. Хочешь -- тебе ее пере­дам? Вот женщина! Прямо грузинка!

  -- О! -- взвыл Арефьев в отчаянии. -- Я ему свою пред­лагаю, а он мне свою!

   Шурыгин довольно захохотал, затрясся в кресле.

   -- И заметь, Гриша, -- сказал он, -- что в нашем, мужчинском, деле, сколько я помню себя, всегда так: или ни одной, или две-три сразу. Ужас! Прямо ужас!

   Арефьев схватил шляпу, собрался уходить, остановился, за­думался. Его сжатые скулы выражали злобу, мстительность.

   -- Ну хорошо, -- проговорил он. -- Погоди, я тебе это когда-нибудь припомню! Когда-нибудь еще попросишь меня о чем-нибудь!

   Шурыгин торжествующе рассмеялся.

  -- Я попрошу? Уж не воображаешь ли ты, Гриша, что я когда-нибудь попрошу тебя забрать у меня мою Полтавочку?

  -- Ты с ней уже живешь? -- спросил Арефьев с мрачной ревностью.

  -- Нет еще. Первый раз завтра пойду. В эти часы вспо­минай обо мне... Смотри, я с ней еще перевенчаюсь в церкви, с такой не стыдно: красавица! Я такую пятнадцать лет ожидал, и понадобилось произойти почти что мировой революции...

  -- Стой! -- оборвал его Арефьев с раздирающим сто­ном. -- О, если бы ты знал, как ты подводишь меня! Она замучила меня своими слезами: дай и дай ей такого же хорошего человека, как я! И я ей уже пообещал, что ты возьмешь ее, и ты своим отказом теперь ставишь меня в страшно неловкое поло­жение перед ней, в страшно неловкое!..