И в течение всего этого времени, с момента февральской революции, здесь, на площади, под открытым небом, перед памятником -- как когда-то в церквах в Страстную неделю перед плащаницей -- и дни и ночи непрерывно пронизывают друг друга два встречных людских течения: одни, со свежими силами и торжественными лицами, только еще подходят к Пушкину, а другие, уже утомившиеся стоять, отходят от Пушкина. Люди плотной, как гранит, массой сжимают со всех сторон гранитный памятник -- вот-вот готовые поднять его как пушинку на воздух -- и чутко внимающими лицами ловят каждое слово ораторов, лидеров всех существующих политических партий.

   Лидеры поодиночке один за другим вырастают на высоком пьедестале рядом с фигурой Пушкина -- все карлики по сравнению с поэтом, все ему по колена -- и суетливыми, охрип­шими от крика голосами развертывают тут перед Москвой программы своих партий, яростно состязаются в знаниях, в красноречии, в смелости...

   -- ...Аннексия!.. Федерализм!.. Мажоритарный!.. -- то и дело возносятся вверх, выше головы Пушкина, вылетающие из их распя­ленных ртов энергичные, хлесткие, эффектные на вид слова. -- ...Империализм!.. Квалификация!.. Референдум!.. Реванш!.. Аб­сентеизм!.. Абстрактно!.. Конфедерация!.. Маразм!.. Синекура!.. Секуляризация!.. Агрессивный!.. Конфликт!.. Центробежно!.. Анахронизм!.. Предпосылка!.. Дуализм!.. Laissez-passer... Диалектический!.. Периферия!.. Квиетизм!.. Сакраментальный!.. Ка­таклизма!.. Товарищи, рабочие и крестьяне, правильно я говорю? Народ, пораженный неслыханной плавностью и, главное, безостановочностью речей ораторов, одинаково влюбленными глазами глядит на каждого из них и с одинаковым жаром души отвечает:

   -- Правильно!.. Правильно!..

   И потом негромко переговариваются между собой:

   -- Почти что два часа говорил и ни разу нигде не задумался, не споткнулся!

   А нередко, по окончании лидером речи, из толпы несутся к нему вопросы:

   -- Товарищ оратор, а у вас нет точных цифр, сколько в России женатых?

   Оратор вонзает в небо глаза и без запинки, по-военному выпаливает:

  -- Тридцать два миллиона семьсот девяносто одна тысяча четыреста шестьдесят три!

  -- А сколько ежегодно рублей прокуривается нашим на­родом на табак?

  -- Шестнадцать миллионов девятьсот тридцать пять тысяч восемьсот семьдесят два рубля тридцать четыре копейки!

  -- А на папиросную бумагу?

  -- Миллион двести тысяч триста пятьдесят один рубль семнадцать с половиной копеек!

   Некоторые из слушателей полученные цифры записыва­ют в памятные книжки.

   В то же время видно, как то там, то здесь отдельные человеческие фигуры с выражением досады на лицах поворачиваются к Пушкину спиной и продираются сквозь тесноту к выходу из толпы.

  -- И чего он может знать, молокосос?! -- произносит с сердцем один из таких уходящих, сухой сгорбленный старик, с полуопущенными мешковидными веками глаз. -- Нахватался из книжек! Я бы задрал ему подол да по системе Гоголя всыпал десяток горяченьких!

  -- Конечно, конечно, -- уходя из толпы вслед за ним, щебечет маленькая круглолицая дама, краснея и пугаясь собственных слов. -- Их подкупили, они и стараются!

  -- Ага!.. -- с торжеством регочет на барыню молодой крепкий простолюдин из оставшихся в толпе. -- Не ндравится?.. Ге-ге...

   И несколько извозчиков-ванек, подъехавших было к краю толпы и долгое время стоявших на козлах -- с лицами, обращенными к Пушкину, -- в конце концов тоже разочарованно отъезжают.

   -- Ничего хорошего нету. Даром седоку отказал. Думал, скажут что-нибудь подходящее. Трепачи!

   На местах отъехавших извозчиков тотчас же появляются новые. Они бесшумно вклинивают покорные лошадиные морды между человечьими головами, вытягиваются на козлах во весь рост, стоят высоко над толпой, слушают, смотрят в сторону гранитного памятника, сами в эти минуты похожие на гранитные памятники...

   Но не всем удается пробиться сквозь тесноту к самому памятнику и послушать видных профессиональных политиков. И большинство народа, жаждущего поговорить и послушать, волей-неволей разбивается на множество маленьких самостоятельных кучек, беседующих на те же злободневные темы, независимо от общего митинга.

   Кучки таких беседующих чернеют по всей Страстной площади, по прилегающим улицам, по Страстному, Тверскому бульварам... Все вместе они производят впечатление большого, слишком долго затянувшегося пасхального гулянья. Не хватает только коло­кольного трезвона, духовой музыки, с бухающим на далекие версты барабаном, сверкающей на солнце вертящейся карусели.

   И многим из публики, по-видимому, больше всего нравится тут именно это небывалое многолюдие, эта праздничность, толчея, бестолковость...

  -- Ходите?

  -- Ходим.

  -- Давно тут?

  -- Как со службы ушел.

  -- А вчера были?

  -- Конечно.

  -- Правда, интересно?

  -- Ну еще бы. Нельзя оторваться. Голодный, с утра ничего не ел, а домой ни за что не пойду.

   На вид все кучки одинаковы: несколько десятков человек обоего пола и всех возрастов неподвижно стоят, как овцы в жару в степи, все лицами друг к другу, в круг, висок к виску, и слушают и разглядывают того, кто ораторствует в середине.

   -- Обождите-ка, дайте мне раньше кончить! -- то и дело просит перебивающих его речь солдат-окопник, весь пропитанный серой землей, в серой папахе, в серой шинели, с темным худым лицом, с пылающими глазами маньяка.

   Дождавшись тишины, он продолжает свой доклад кучке:

  -- Стрельб активных на фронте сейчас не бывает, ни с нашей стороны, ни с ихней, с германской...

  -- А дисциплина? -- опять перебивают его из кучки тревожно-нетерпеливым вопросом.

  -- Дисциплина, безусловно, есть, и лучше, как была, -- по­ворачивает он свое волосатое в землинках лицо в сторону вопрошателя. -- Не из-под палки, а на доверии к начальникам и уважении к своим товарищам...

  -- А офицеры как?

   -- Офицеры сейчас, если только верить, очень хорошо соединились с нами, с солдатами. Обращаются мягко, прежних оскорбленнее нету. Хотя, по правде сказать, мы их сейчас мало слушаем.

  -- Как же так? -- спрашивают из кучки. -- Почему?

  -- А потому что вообще, как у вас тут в тылу, так и у нас там, на фронте, народ стал распушаться.

  -- Это не годится! -- кричат несколько человек в кучке и потом с серьезными лицами спрашивают окопника: -- Как же все-таки нам сделать, чтобы не дать погибнуть нашей Рассее и удержать свободу?

  -- К этому, граждане, только один путь, -- убежденно возглашает окопник. -- Надо всеми силами помогнуть фронту! А чем же ему, скажем, помогнуть? Только живой силой, только людями! Нам, граждане, нужны лизервы! Без сильных лизервов воевать нельзя! Вот я и приехал к вам, москвичи, просить у вас лизервов! Дайте нам лизервов! Роты редеют, пополнения нету. Раньше роты были комплектованы по двести двадцать пять человек, а теперь и по полста не осталось: где выбиты, где цинга, где куриная слепота, где так поразбежались. А у вас тут в Москве, как я вижу, везде солдаты шляются -- и по бульварам, и по чайным, и по улицам, и большая часть с бабами. Стыдно тылу! Какая может быть смелость у солдата в действующей армии, если в тылу никакого порядка! Я сам не раз проливал кровь на фронтах и еще пролью, но только чтобы Москва вела себя хорошо! Надо всех шляющих по Москве, всех ораторствующих тут -- на фронт! Нам там даже поспать нет времени: сто человек должны держать пятиверстный фронт! А вы тут цельные дни разговариваете...

  -- Мало побили на фронтах людей, так тебе еще подавай! -- вдруг раздается с края кучки резкий голос вновь подошедшего, тоже солдата, но по виду тылового.

   Кучка, настроенная известным образом первым солдатом, грозно обрушивается на второго.

   -- Взять его!.. Отвесть!.. Сеет рознь!.. Пропаганду в пользу немцев ведет!..

   Окопник поднимает вверх пропитанную землей руку:

   -- Обождите, обождите, граждане, дайте мне с ним поговорить!