Старый мастеровой, с темным в морщинах лицом и с ярко-белыми белками глаз, бегающими под козыречком кепи, с заинтересованным видом подходит к вольноопределяющемуся, нажимает всей длиной большого пальца на его пострадавшую щеку и тоном любителя спрашивает:

  -- А здоровую все-таки плюху дали?

  -- Здесь за несогласное мнение могут убить, -- вместо ответа хнычет седой вольноопределяющийся и по-детски заплаканными глазами ищет вокруг себя защиты.

  -- А в какую сторону тот господин побежал? -- выныривает из тесноты перед плачущим молодой простолюдин -- из крестьян, красивый, хваткий, удалой, с пышным казацким вихром над одним ухом. -- В тую али в тую? Ага, в тую, ну хорошо. А в чем они одевши? Не приметили... Жаль! А какой он из себя? Не упомнили... Жаль! Но ничего, я его и так найду. И как он дал, и как я дам! Граждане, будьте настолько, посторонитесь, пропустите, не для себя иду, для людей!

   И он удаляется, могуче работая в толпе своими широкими плечами, горизонтальными, как коромысла.

  -- Вот этот даст! -- с удовлетворением отзываются о нем люди, провожая его радостными глазами. -- Этот залепит!

  -- Если не тому даст, то какому-нибудь другому, подходящему.

  -- Все равно, одинаково.

   Студентик, лет семнадцати, с развевающимися фалдами расстегнутого сюртука, в съехавшей на затылок форменной фуражке, с черными волосами до плеч, как у монаха, взбирается на какую-то скрытую в тесноте садовую тумбу, вдруг вырастает над толпой всей своей согнутой наперед балансирующей фигурой, похожей на всадника, и, размахивая над головой рукой, как саблей, вопит со скрежетом зубов:

   -- Товарищи, тише! Граждане, тише! Хулиганы, тише! Провокаторы, тише! Германские шпионы, тише! И еще не знаю, как вас назвать, таких чертей, тише!

   Пожилой солдат в шинели внакидку, как в одеяле, в маленькой изломанной, словно картонной, фуражке защитного цвета, покоящейся на его волосатой голове, как на столе, кривит по адресу студента длинную щеку, покрытую красными волосами, и нетерпеливо говорит, по-великорусски похрюкивая:

  -- Вот вы-то тута-ка и есть самые первые кулюганы! А студентскую фуражку и мундер надеть каждый может! Глянь-ка-ся, ребяты, -- обращается он к другим солдатам и веснушчатым пальцем указывает на студента. -- Вы думаете, они кто такие? А жулики! Ей-ей, правда! Они с намерением тут такое смятение делают! Чтобы ловчее было по карманам шарить! Их тута-ка цельная шайка! Надысь у меня такой самый три рубля денег из кармана вытащил! Счастье его, что не поймал! А то б голову отвинтил! Собраться бы нам, всем солдатам, сколько нас тута есть, да всем стадом на них! Айдате-ка, а?

  -- Ой, кто здесь посмел сказать, что я по карманам шарю? Кто? И это про кого же? Про студентов, которые всегда! Товарищ солдат, помните и знайте, что я старый социалист, и вы за ваше оскорбление ответите мне по суду тремя месяцами тюрьмы!

   Солдат, с кривой улыбкой глядя на студента, награждает его крепкой, мастерски слепленной, как бы скульптурной бранью. Студент взмахивает руками.

  -- Товарищи! Ша! Граждане! Ша! Здесь один солдат, кажется, с фальшивыми документами!

  -- Кто, я с фальшивыми документами? Ах ты...

   -- Товарищи, граждане, ой!!! Он призывает к еврейскому погрому!!!

   И точно такие же сцены происходят перед глазами Вьюшкина везде, везде.

   Куда он ни взглянет с высоты памятника, всюду видит одно и то же: каждые стоящие рядом две человеческие фигуры вдруг начинают яростно наскакивать друг на друга, как петухи.

   Вся необозримая площадь, словно повинуясь какому-то общему закону, мало-помалу дробится на подобные пары.

   Кое-где под метким ударом вдруг опрокидывается спере­ди назад мужская шляпа. Исчерчивает воздух вертикальным полукругом блестящая трость. Кого-то куда-то волокут.

   И никто и нигде не говорит, все и везде надрывно кричат!

   -- То!.. Ва!.. Ри!.. Щи!.. -- тщетно призывая полыхающую голосами толпу к порядку, непрерывно, как заведенная машина, режет воздух изнемогающий голос очередного председателя митинга, в то время как он сам, высокий хилый юноша в форме ученика землемерного училища, отодвинув растерянного Вьюшкина немного в сторону, стоит на его месте, на самом высоком карнизе памятника и с гримасами невероятных голосовых усилий на лице, вытянутой вверх правой рукой ввинчивает и ввин­чивает в небо скомканную землемерную фуражку: -- То!.. Ва!.. Ри!.. Щи!..

   А если не видеть всего этого митинга вблизи, а только слышать его шум издали, то в воображении прежде всего возни­кает картина громадного, небывалого по числу участников скандала, которому недостает милицейских свистков, кареты "ско­рой помощи"...

   И с прилегающих бульваров, улиц, площадей спешат на этот шум любопытные. Иные из них бегут к Пушкину с таким видом, точно по их спинам колотит проливной дождь. Проезжаю­щие мимо извозчики, повинуясь внезапному приказанию седоков, тоже крутым полукругом вдруг заворачивают к памятнику. С пролетающих в стороне от площади вагонов трамвая, как с горящих кораблей, выбрасываются на мостовую пассажиры, шлепаются, как кули, о землю, поднимаются и, прихрамывая на ушибленную ногу, задрав подбородок, бегут по прямой линии туда же...

  -- Что это, а? Случилось что-нибудь, а? Открыли провокатора, а? Германского шпиона поймали, а? -- бежит и обалдело моргает по-рачьи выпученными глазами один такой любопытный, шарикообразный господин, приличный, в котелке на круглой остриженной голове, с университетским значком на груди, с мягким, свернутым вдвое портфелем в руке.

  -- Ага, все-таки поймали негодяя? -- с чувством удовлетворения спрашивает появляющийся тут же высокий, барственной осанки мужчина, у которого роскошная белая, как полотенце, борода и щегольская испанская мягкая шляпа с широчайшими полями, спереди кокетливо загнутыми вверх и открывающими все лицо.

  -- Кого поймали? -- ставит ему сзади на плечо, как на забор, свою широкую рысью физиономию молодой швейцар с коричневыми бачками на красных щеках и с золотыми буква­ми на черном околышке новой фуражки: "Модерн".

  -- Не знаю, шпиона, что ли, -- даже не взглянув на швей­цара, с достоинством цедит в свою роскошную белую бороду величественный старик и для придания себе еще большей авторитетности прокашливается баском.

  -- Шпиона поймали!!! -- тотчас же расходится известие вокруг швейцара, как волны вокруг брошенного в море камешка. -- Германского шпиона!!!

  -- Шпиона?.. Гм... А говорили, провокатора... -- произно­сит прежний шарикоподобный господин в котелке, на момент задумывается, потом стремительно бросается к памятнику, плы­вет по толпе, как по морю, работая руками и ногами, как плавни­ками. -- В комиссариат его! -- кричит он при этом не своим голосом и сложенным в трубку портфелем указывает на Вьюшкина. -- Сейчас же в комиссариат!

  -- А что такое он тут вам говорил? -- сурово насупив брови на Вьюшкина, осведомляется седой барственный великан у кого-то из публики.

   И, не дождавшись ни от кого ответа, он неожиданно наду­вает воинственностью щеки и кидается следом за шарикоподобным господином тоже к памятнику.

  -- В комиссариат! -- несется над головами толпы его сильный, благородного тембра баритон. -- В комиссариат! -- со стиснутыми зубами грозит он издали Вьюшкину набалдашником трости, поднятым вровень с лицом.

  -- Зачем в комиссариат?! -- возмущается швейцар. -- Из комиссариатов их все равно выпущают! Его самое лучшее порвать тут же на месте! Рви его! -- пробивается он сквозь толпу позади седобородого великана и хищно скалит оттуда на Вьюшкина белые рысьи зубы. -- На мелкие части его!

  -- На самые мелкие части! -- как многократное эхо, повторяют друг за другом пятеро раненых солдат, только что подбежавших к толпе.

  -- Сымайте его сейчас оттеда! -- кивает на Вьюшкина перекошенным от злобы ртом самый передний из них на двух костылях, поднявших его плечи выше ушей.

  -- Давайте его нам, солдатам, ха-ха! -- кричит второй, с отвислыми красными бабьими щеками, с забинтованной на перевязи рукой.