Толпе это нравится, и она вдруг оглашает Страстную площадь взрывом восторженных аплодисментов. Аплодируют и улыбаются ему все -- и те, кто слыхали его слова, и те, кто за дальностью расстояния ничего не могли разобрать. Кисти бес­численного множества человеческих рук так и белеют всюду на общем черном фоне толпы, так и трепещут на месте, так и колотятся в воздухе одна о другую, как светлые крылышки пой­манных птиц. По всему пространству площади приподнимаются над головами, как щиты от солнца, мужские шляпы. Дамы и барышни приветливо потряхивают по направлению к тридцать третьему оратору белоснежными платочками. Офицеры стано­вятся во фронт, держат под козырек. Мальчишки с верхушек деревьев и фонарных столбов -- как бы вместо музыки, игра­ющей в честь оратора туш, -- пронзительными альтами орут со всех сторон "ура".

   И серьезные лица дальних прохожих, быстро шагающих по своим делам в ту и другую сторону Тверской улицы, тоже поворачиваются в сторону митинга, тоже глядят издали на оратора, тоже озаряются теплыми, сочувственными улыбками на все время, пока не исчезают из вида...

   -- Еще я должен вам доложить, граждане, что у нас... -- поднимает голос тридцать третий оратор и сам приподнимается на носки, силясь перекричать режущий ухо звон трамвая, неожиданно выросшего громадной горой в самой гуще толпы, -- ...что у нас... -- повторяет он все выше и громче, -- ...что у нас перевороту все рады! -- наконец удается ему прокричать окончание фразы. -- Теперь бы только прикончить с германской войной...

   Трамвай, с непрерывным звоном разрезавший толпу на две части, уходит; толпа вновь сливается в одно целое тело; и каждое слово оратора по-прежнему четко разносится по всей площади.

   -- ...Моя фамилия Вьюшкин!.. Егор Антоныч Вьюшкин! Кому если надо, могу потом документы показать!.. В нашем городе меня все знают!.. Я только сегодня из далекой провинции!.. С юга!.. Может, слыхали, из Конотопа!.. Город наш, безусловно, маленький, не сравнить с вашей Москвой!.. Но все-таки чистенький и по той местности считается просвещенный!.. Насколько позволяют наши небольшие материальные источники, тянемся за губернскими городами, не хотим -- ха-ха-ха -- отставать!.. У нас в настоящее время есть собор, театр, цирк, каждую зиму приезжает известный зверинец Миллера, по субботам бывает кормление зверей, солдаты и учащиеся платят половину!.. Летом, от 8 часов вечера до 12 часов ночи, на городском бульваре играет военная музыка, по большим праздникам за двойную плату роскошный фейерверк и беспроигрыш­ная лотерея с главным выигрышем -- живая корова!.. По будничным дням, в сильную жару, чтобы не так бесились собаки, силами пожарной дружины производим поливку главных улиц...

   Вероятно, не смея перед столичной публикой надеть шляпу, Вьюшкин стоит с непокрытой головой, говорит с искренним подъемом, жестикулирует и, как автоматическая кукла в витрине игрушечного магазина, поворачивает свое лицо то к одной левой половине, то к одной правой, подставляет под лучи солнца то одну щеку, то другую.

   Пожилой человек, он вдруг делает мальчишески-сияющее лицо, победоносно проводит по воздуху впереди себя шляпой и восклицает:

   -- Граждане москвичи!.. Короче говоря, я приехал к вам в Москву, чтобы узнать все ваши подробности и рассказать вам все наши, только у нас против вашего мало!.. Ха-ха-ха! -- смеется он с выражением громадного довольства на лице, как человек, после долгих странствий приставший наконец к тихой пристани: -- Как только поезд остановился у московского вокзала, выскакиваю из вагона на перрон и у первого попавшегося спрашиваю: "Где?" Говорит: "Под памятником Пушкину". Ну, я сейчас же на извозчика и прямо сюда. У меня даже пассажирский билет сохранился, только, дай бог памяти, не помню, сколько в Копотопе я за него заплатил: не то семь рублей двадцать, не то, наоборот, семь рублей восемьдесят?.. Хоть убей, не припомню! Самое лучшее, отыщу сейчас билет, там цена должна быть проставлена... Одну минуточку, товарищи, я сейчас!.. Вот один мой карман -- тут его нет, вот другой -- тут тоже его нет, будь он проклят...

   И на виду у многотысячной толпы, на большой высоте, точно актер, играющий на открытой сцене, Вьюшкин выворачи­вает все свои многочисленные карманы, высыпает из них разную труху, строит удивленные ужимки, испускает досадливые вздохи...

   -- В какой же все-таки карман я его положил? -- размышляет он вслух, стоит в недоуменной позе, глядит себе в ноги. -- Знаю только, что в Конотопе я подавал в кассу десятку, еще десятка та, как сейчас помню, была замаранная с одного боку, и кассир было не хотел ее принимать... Кстати, интересное, граждане, про нашего кассира!..

   Вьюшкин вдруг оживляется, забывает про билет и продолжает:

   -- Кассир у нас маленький, от земли не видать, вроде горбун, а когда женился, заметьте, сумел взять на приданое отличное состояние и деньгами, и одеждой, и всем!.. Провинциальных невест не сменить на столичных!.. Интересное про наших невест, граждане!

   И Вьюшкин подробно говорит о конотопских невестах.

   -- ...У наших невест и честности, и капиталу больше!.. Только это мало кто знает из вашей московской публики, а то бы все поехали!.. Дома у меня есть брат, живет при жениной матери, короче говоря, при теще... Интересное про моего брата, граждане!..

   И Вьюшкин долго останавливается в дальнейшей своей речи на брате.

   -- То-ва-рищ! -- трудно, тягуче, точно с постели тяжелого больного, раздается в это время изнемогающий голос из толщи толпы. -- Или говорите к делу, или уступите место следующему оратору, тридцать четвертому! А так нельзя! Вы какой партии: эсер, эсдек?

   И вся толпа со всей площади вдруг начинает нетерпеливо кричать -- сразу не поймешь что. Одни кричат:

  -- Да! Да! Другие:

  -- Нет! Нет!

   Одни высказываются против Вьюшкина, другие за. Первые энергично машут ему руками, чтобы он немедленно уходил, вторые -- чтобы обязательно оставался.

   Вьюшкин стоит на трибуне, высоко над уровнем голов толпы, серый на чернильно-черном фоне памятника. Испуганными глазами поводит он по возбужденной толпе, смотрит, слушает, теряется все больше, не знает, что делать.

   Крики толпы растут, ширятся, охватывают всю площадь.

  -- Довольно!.. Ну его!.. Долой тридцать третьего, долой!.. Давайте тридцать четвертого, может, он лучше скажет!..

  -- Ну нет!.. Дайте человеку кончить!.. Нельзя только одних хороших слушать!.. А куда же тогда деваться плохим!.. Свобода слова дана для всех!..

  -- Значит, по-вашему, рабочий класс кровью своей заво­евывал свободу слова для того, чтобы потом нести с трибунала всякую ерунду про кассиров, про тещ, про невест, да? -- видит Вьюшкин, как под самым пьедесталом памятника коряво, но крепко вяжет свои слова юный рабочий с атлетической короткой шеей, в треснувшей на круглых плечах кожаной куртке.

  -- Ах! -- с капризной гримасой возражает ему его сосед, пожилой господин с небритым, в колючках лицом, в теплой ша­почке лодочкой. -- Ведь это он только пока! Это он, может быть, так для начала только! Человек прямо из провинции, первый раз в шумной столице, еще не осмотрелся, боится!

  -- Да, как же, "боится", -- басит юный атлет и окидывает своего собеседника грозным взглядом. -- Да что мне с вами говорить, когда я уже вижу, кто вы такие есть! -- вдруг заявляет он, резко обрывает речь, с презрительным выражением лица поворачивается к господину спиной, сплевывает на землю.

  -- А я вижу, кто ты такой! -- клюет его словами в спину небритый господин. -- А я вижу, кто ты такой!

   Атлет настороженно глядит через плечо назад на господина.

   -- Чикалдыкни ему по макушке, чикалдыкни! -- нетерпеливо просят его из публики, один, другой...

   -- Ой-ёй-ёй!.. -- во весь голос тут же плачет по-бабьи седой вольноопределяющийся с молодым длинным лицом. -- Ой-ёй-ёй... -- стоит он в непролазной тесноте, заливается слезами и держится двумя руками за одну щеку. -- Какой-то господин за несогласное мнение сейчас ударил меня по щеке и скрылся... Ага, говорит, коль скоро, говорит, у вас такое мнение, то вот вам, говорит, получите... Дал со всей силы и убежал... Ой-ёй-ёй... Меня еще никогда так не били, даже при ста­ром режиме... И главное, такой приличный господин, так хоро­шо одетый -- видно, с образованием!.. Совсем нельзя было подумать!..