— Потрудитесь переправить меня через границу. Остальное вас не касается.

— Вы это говорите серьезно?

— Да. Вы меня поняли?

— Я вас понял. Вы меня не поняли, господин Печерский. Все, сделанное вами в прошлом и в настоящем,

включая убийство господина Александрова, обеспечивает вам высшую меру наказания.

— Ну и что же?

— Не имею ничего добавить, — сказал Клемм и встал. — Прощайте.

— Садитесь, — угрожающе прошептал Печерский, — садитесь, говорю!

— Я слушаю вас.

— А если я сейчас схвачу вас за шиворот и закричу…

— Это не меняет дела.

— Почему, господин Клемм?

— Вам известно, что такое иммунитет. Я есть дипломатическое лицо, я неприкосновенное лицо. Что же

касается вас… Вы поняли?

— Сукин сын, сукин вы сын…

— Господин Печерский, шесть часов утра. Мы здесь не совсем одни. Давайте кончать. Труп господина

Александрова уже в Лефортовском морге. Я думаю, что вами уже занялся уголовный розыск. Через несколько

дней нам не о чем будет разговаривать. Коротко: да или нет?

Печерский молчал, обхватив голову руками.

— Значит, сегодня в четыре часа дня мы обсудим детали. Явка та же и там же. Кафе Рекорд. До свидания.

Серый костюм, мундштук — слоновая кость. До свидания.

Печерский сидел, не меняя положения. Когда он поднял голову, неизвестного уже не было. Он оглянулся.

Глухая кирпичная стена за окном отражала солнце. Тусклый свет запыленных электрических лампочек мешался

с белым днем. Он был один. На мгновенье ему показалось, что брошенное на стул пальто и фуражка, лежащая

на столе, по странной игре приняли форму человека сидящего за столом и положившего голову на вытянутые

руки. Он вздрогнул, закрыл ладонями глаза, снова открыл их. Хмель, усталость и сон окончательно овладели

им.

— Павел Иванович, Павел Иванович Александров, — сказал он (вернее подумал, что сказал). — Конечно,

это чушь, бред, но допустим, на секунду допустим, что это вы. Я убил вас, Павел Иванович. Простое сцепление

обстоятельств. Помните на Цветном? Мы расстались и почти в тот же миг слежка. Но кто же мог подумать, что

это Клемм. Я защищался. Я имею право защищаться. Сейчас вы сидите именно так, как сидели когда я в вас

выстрелил. Вы меня упрекаете? Но что такое смерть? Я был студентом, я кое-что читал… Я помню, я читал у

ученых немцев. Человек — это триста пятьдесят триллионов клеток. Каждую секунду погибает сто двадцать

пять миллионов клеток или вроде этого. Сколько ж их у вас там осталось? Триллионов сто, не больше. Не все ли

равно сразу или по секундам. Хорошо придумано? А?

Фуражка, сдвинутая локтем Печерского, упала со стола. Он открыл глаза и прошептал: “В общем так или

иначе — зарез…”

Вкрадчивый и настойчивый продавец опять проходил мимо Печерского.

— Ножи перочинные, кухонные, столовые и садовые. Купите ножичек, гражданин.

Часы пробили шесть.

XIV

Ксана, Александра Александровна Мерц, сложила вчетверо только что написанное письмо и вложила его

в конверт. Затем она взяла телефонную трубку и вызвала по комутатору Митина.

— Да! Кто? — по привычке закричал Митин. Привычка кричать осталась от времени военного полевого

телефона. — А, товарищ Ксана, Александра Александровна….

— Вы одни? — спросила Ксана.

— Нет. Через четверть часа буду один.

— Я зайду проститься. Мой поезд в одиннадцать тридцать.

— Вы всерьез едете? Ну, ладно. Поговорим.

Ксана положила трубку и написала на конверте письма: “Н. В. Мерцу”. Только сейчас она вспомнила о

Печерском. Он ждал в кабинете.

Печерский сидел в кресле и смотрел в пол. Сжатые губы темной нитью прорезали лицо над подбородком.

— Не помешаю? — спросил он. — Мне нужно дождаться Николая Васильевича. Можно?

— Конечно, можно.

Как всегда она чувствовала неловкость и тревогу в присутствии этого человека.

— Два слова, — с неожиданной резкостью сказал он, — случайно, можно сказать совершенно случайно,

я проник в вашу тайну.

— У меня, “так сказать”, нет тайн.

Она удивилась, потому что он вдруг взглянул на нее в упор с открытой ненавистью и насмешкой.

— Как угодно. Видите ли, мне стало известно, что гражданин Митин… Как бы сказать…

— Что Митин мой любовник, — радуясь своему спокойствию сказала она. — Так. Представьте, я была

уверена, что вы рано или поздно сунетесь в чужие дела. У вас именно такой вид. Я, например, знаю, что вы

были любовником моей сестры, но как видите это меня не интересует.

Лицо Печерского из серого стало чуть розовым. Он поморщился и невнятно пробормотал:

— Мои чувства к Елене Александровне — святые чувства. Я не позволю…

— Нет, уж позвольте. Вы начали с того, что вмешались в мои дела.

— Уважение, которое я питаю к личности Николая Васильевича…

— С некоторого времени Николай Васильевич здесь не причем, — сказала Ксана. — Не стоило бы с вами

говорить об этом, но так и быть. С сегодняшнего дня Николай Васильевич здесь не причем. Что же вам нужно в

конце концов? — внезапно раздражаясь спросила она.

— В сущности, мне от вас ничего не нужно. Я страшно устал, — глухим и потухшим толосом сказал

Печерский. И Ксану удивил его голос.

— Вы больны?

— Я просто устал. Я ничего не понимаю. Вы, Николай Васильевич, говорите со мной, но я вас не

понимаю. Вчера мне показалось, что я понял одного человека. Его-то я знал. Но оказалось, что он совсем

другой.

Ксана подошла к Печерскому.

— Вы бредите?

— Нет. Этот человек умер. Действительно умер.

— Вы больны, — задумчиво сказала Ксана. — Вы в самом деле больны. Но странно, мне вас не жаль. —

Она наклонилась, стараясь заглянуть в эти холодные, пустые глаза. — Зачем вы вернулись?

Он вздрогнул и как будто насторожился.

— Это уж позвольте мне знать.

— Странно, очень странно. У вас вид умирающего. — Она отошла и оглянулась. Печерский сидел

согнувшись, почти свисая с кресла и смотрел в пол. В такой позе он сидел пока не услышал нетвердые,

шуршащие шаги Мерца. Он поднял голову и секунду они смотрели друг на друга. Оба удивились и оба

молчали, хотя видели явную перемену. Оба состарились на много дней в эти две недели.

— Это вы… Я говорил о вас три дня назад. Напрасно вы не позвонили. Тогда как будто все устроилось.

Надо узнать.

— Благодарю. Видите ли, возникают новые обстоятельства…

— Который час? — спросила Ксана. Она вошла вместе с Мерцем, но Печерский ее не заметил.

— Без двадцати одиннадцать.

Ксана подошла к Мерцу и поцеловала его в лоб.

— Ты уходишь?

— Да. Я скоро уйду. — Она ласково и внимательно посмотрела на него.

— Ну что ж, иди… — Мерц погладил ее волосы. Она снова поцеловала его и он даже отстранился от

изумления. — Ну, иди, иди, — неуверенно сказал Мерц и повернулся к Печерскому. — Что вы сказали? — Он

подвинул кресло и сел.

— Николай Васильевич, я вам надоел, я понимаю. Но сейчас я хочу говорить с вами не о себе, а о вас, о

Николае Васильевиче Мерце, — резким и странно звучащим в этой тишине голосом начал Печерский. С ним

случился редкий, неожиданный припадок энергии, сейчас же вслед за полосой апатии и уныния. — Я буду

откровенен, потому что вилять мне с вами нечего. У меня есть все основания предполагать, что теперь-то вы не

с ними, а с нами… Вы меня понимаете?

Мерц привстал в испуге и недоумении:

— Что такое “с ними”, “с нами”?.. Не понимаю.

Печерский вдруг понизил голос до шопота:

— Николай Васильевич. Я имею право так говорить с вами, потому что я белый белогвардеец,

контрреволюционер, как это у них называется.

— И вы мне, мне говорите об этом? Мне! Вы сумасшедший, — вскрикнул Мерц и посмотрел на

Печерского так, как будто он его видел впервые.

— Бросьте. Никогда вы меня не уверите в том, что вы, выдающийся инженер и известный ученый,