согласен, я считаю за честь. Я поеду куда и когда хотите.
Поезд прокатился по виадуку, отсветы побежали по стенам и окнам домов. Все трое молчали, пока
совсем не затих грохот поезда.
— Ну и ладно, — резко сказал Александров, встал и протянул руку Мамонову, — счастливо оставаться!
— Господин Александров, после этого… Надеюсь вы сами понимаете…
Мамонов спрятал руку за спину.
— Знаете что, — тихо сказал Александров, — идите вы все к…
И он ушел, бросив монету на стол. И металл долго и протяжно дребезжал о мрамор.
III
Николай Васильевич Мерц сидел у открытого окна и слушал городской шум. Через улицу в отеле “Луна”
открывали окна и во всех окнах было видно одно и то же: обои в пестрых цветах, широкие, смятые постели и
круглые зеркала над постелями. Выше, в мансарде, молодая женщина перебирала томаты, петрушку и цветную
капусту и улыбалась. Николаю Васильевичу. Глиняные, торчащие как частокол трубы, мансарды и чердаки
отражали теплый солнечный свет.
Николай Васильевич был совсем одет, хотя было восемь часов утра. Мягкий воротничок и галстух
лежали перед ним на столе. В каминном зеркале он видел себя и думал, что готовый костюм из английского
магазина сидит на нем лучше, чем так называемая толстовская блуза, или защитная гимнастерка военного
времени. Но это были случайные и неважные мысли. Он главным образом слушал шум города, в котором жил
второй месяц. Жалобно и отрывисто кричали рожки таксомоторов, свирепо и очень убедительно рявкали
машины собственников, и так как был ранний час, то свистели и гудели маленькие свистки и трубы уличных
продавцов. Пронзительные голоса газетчиков покрывали утренний шум и Николай Васильевич подумал о том,
что у каждого города свой городской шум и Париж шумит иначе, чем Москва или, скажем, Тифлис. Затем он тут
же разочаровался в своем открытии и решил, что ему, начальнику строительства, находящемуся в заграничной
командировке, не следует думать о пустяках. Он взялся за мягкий воротничок, подумал и отложил его в сторону
и взял из чемодана твердый и туго накрахмаленный. Он довольно долго возился с ним и с галстухом, упираясь
лбом в зеркало и стискивая зубы. В дверь сильно постучали. “Entrez”, сказал Мерц, и увидел в зеркале смуглого
человека с черными, как тушь, подстриженными усами. Человек остановился в дверях и заглянул в лицо Мерца
с ироническим сочувствием. “Есть”, наконец сказал Мерц, затянул узел галстуха и с удовольствием посмотрел
на свои руки.
— Ну-с, Андрей Иванович, — сказал Мерц, — чем порадуете?
— В субботу — едем. Надо сказать — я рад. Город хороший, но сами понимаете…
— Устаешь, — сказал Мерц. — Очень устаешь. У нас как будто все в порядке. К субботе справимся. Все-
таки лучше заблаговременно. Да, Андрей Иванович, видите ли какое дело… Как бы вам сказать…
— А вы скажите. А то вызвали вы меня к себе ни свет, ни заря…
— Андрей Иванович… — Мерц вдруг замолчал и посмотрел на Андрея Ивановича Митина. Митин —
нижегородец и великорус был черен и сух как цыган, имел выпуклые, черные и блестящие глаза.
— Андрей Иванович, вам конечно известно, что у меня здесь, в Париже, живет теща, мать Александры
Александровны.
— Понятия не имел, — сказал Митин. — Ну?..
— Второй месяц собираюсь нанести ей визит, и вот не собрался. Сами понимаете — эмигрантская семья,
как еще встретят… Но все же я решил.
— А я же тут при чем? — спросил Митин.
— Хочу вас просить… Словом, давайте вместе.
— Чудак человек. При чем тут я? Как-то неловко…
— Андрей Иванович, ну что вам стоит?
— Да мне все равно. Ваше дело. Мне даже интересно. Для того меня и звали?
Митин рассмеялся и зубы сверкнули совершенно как зарница, белые и блестящие, как белок его глаз.
Они спустились вниз, в контору гостиницы. Мерц взял у консьержа газеты и, свернув в трубку, сунул в
карман. Митин отдал ключи и они вышли.
Низенький плотный человек с сигарой выглянул из- за страниц “Фигаро” и спросил у консьержа:
— И вы думаете, что они настоящие?
— Настоящие? — с обидой повторил консьерж. — Черный — настоящий большевик. Мне говорил
бригадир из префектуры. Может быть, кто-нибудь и называет их “товарищами”. Но я им говорю: “месье” и они
не возражают, и платят по счетам, как все. Я так и сказал бригадиру — настоящие деловые люди. Наконец, у
них бывают деловые люди, уважаемые фабриканты и финансисты.
— Ну что же, — человечек с сигарой вздохнул, — ну что же. Я молчу. Может быть, вы и правы… Может
быть, они — деловые люди. Но долги, долги… Почему они не платят долгов?!
Улица состояла из гостиниц, и из окна номера в отеле “Тициан” было видно напротив совершенно такое
же окно отеля “Мессина”. И номер в отеле “Тициан”, вероятно, совершенно ничем не отличался от номера отеля
“Мессина”. Такой же камин с зеркалом над ним и такие же обои с пестрыми, несуществующими в природе
цветами, и железные ставни со щелями-просветами. Но все же в обстановке этого номера в отеле “Тициан”,
было кое-что удивившее Мерца и Митина. Очень большой образ и лампада в одном углу и портрет Александра
третьего в другом. На широкой, пышной кровати сидел юноша в костюме бойскаута, юноша в коротких штанах,
с грязно-зеленым галстухом на шее. Юноша держал в руках истрепанную книгу и, раскачиваясь, как маятник,
читал вслух:
— “Древляне селились по верховьям Днепра и занимались рыболовством и хлебопашеством… Древляне
селились по верховьям Днепра…” Вы к мамаше? — спросил юноша и не слушая ответа продолжал: — если
насчет исповеди, подождите. Она в церкви…
Николай Васильевич осмотрелся и выбрал стул. Он положил на стул шляпу, еще раз посмотрел на образ и
портрет и робко спросил:
— Простите, здесь живет Попова, Татьяна Васильевна? А вы — Костя…
Юноша кивнул головой и опять закачался вправо и влево, вперед и назад:
— “Древляне селились по верховьям Днепра и занимались…”
— Чем занимались? — усмехаясь спросил Митин.
— Рыбной ловлей и хлебопашеством, — твердо ответил юноша.
— Это кто вас этому учит?
— Козел. То есть, Владимир Гаврилович, преподаватель гимназии.
— Козел и есть. Еще чему вас учат?
— Латинскому, закону божию, истории…
— Андрей Иванович, оставьте, — осторожно вмешался Мерц. — Тебя Костей зовут?
Он смотрел на Костю внимательно, даже ласково, но как будто с опаской.
— Я знал тебя вот каким… Растет молодежь.
— Это когда же? — басом спросил юноша.
— Двенадцать лет назад. В Ленингр… В Петрограде.
— Небось по старой орфографии учат? — сказал в пространство Митин.
— По старой.
— Чудаки. Древляне.
Мерц укоризненно посмотрел на Митина и оба молчали. Костя почесал голое колено, задумался и
продолжал: “Древляне селились по верховьям…”, но в коридоре кто-то шел, шурша платьем и задевая стену,
дверь открылась и маленькая сухая старушка в черном остановилась на пороге.
— Успокойтесь, молодые люди, успокойтесь, — сказала она, — всех будет исповедовать сам митрополит.
Николай Васильевич Мерц кашлянул, заволновался и дрогнувшим голосом сказал:
— Татьяна Васильевна…
Они стояли несколько мгновений молча друг против друга. Маленькая, высохшая старушка в черном и
седой, бритый и стройный, несмотря на склонность к полноте, Николай Васильевич. Старушка шагнула вперед
и вдруг, всхлипнув, упала на руки Мерца.
— Николай Васильевич!.. Боже мой!.. Когда, какими судьбами?
— Татьяна Васильевна, успокойтесь, Татьяна Васильевна…
Два человека совершенно спокойно смотрели на эту сцену — Костя и Андрей Митин в мягком кресле, в
углу под портретом Александра третьего.
— Я, собственно, проездом в Лондон, — наконец выговорил Мерц и сел рядом со старушкой на розовую,
хрупкую кушетку. — А это мой товарищ по работе, Митин, Андрей Иванович. Мы — проездом…
